— Ты, наверное, ведьма, — прошептала она.
— Да. Моё имя Серафина Пеккала. А как зовут тебя?
— Мэри Мелоун. Меня ещё никогда не будили так тихо. Я проснулась?
— Да. Мы должны поговорить, а во сне разговор трудно контролировать и трудно запомнить. Лучше говорить наяву. Останемся здесь или погуляем при луне?
— Идём, — потянувшись, села Мэри. — А где остальные?
— Спят под деревом.
Они вышли из дома, миновали дерево, скрывавшее спящих за густым пологом листьев, и спустились к реке.
Мэри смотрела на Серафину Пеккала настороженно и вместе с тем восхищённо: никогда ещё ей не доводилось видеть такого стройного и грациозного человеческого тела. Она казалась моложе самой Мэри, хотя Лира говорила, что ей уже сотни лет.
О её возрасте можно было догадаться лишь по печальной задумчивости на лице.
Они сели на берегу, над серебряно-чёрной водой, и Серафина сказала, что говорила с дэмонами детей.
— Сегодня они искали их, — сказала Мэри, — но случилось кое-что ещё. Уилл никогда не видел своего дэмона. Он даже не был уверен, что он у него есть.
— Он у него есть. И у тебя тоже.
Мэри уставилась на неё.
— Если бы ты могла его видеть, — продолжала Серафина, — ты увидела бы чёрную птицу с красными лапами и слегка изогнутым жёлтым клювом. Птицу гор.
— Альпийская галка… Как ты его видишь?
— Я вижу его, полуприкрыв глаза. Будь у нас время, я бы научила тебя видеть его и дэмонов других людей их твоего мира. Для нас так странно, что вы их не видите.
Она рассказала Мэри, о чём говорила с дэмонами и что это значит.
— И дэмоны должны им рассказать? — спросила Мэри.
— Можно было разбудить их и сказать им самой. Можно было сказать тебе и возложить на тебя всю ответственность. Но я увидела их дэмонов и поняла, что так будет лучше всего.
— Они любят друг друга.
— Я знаю.
— Они только что это поняли…
Мэри пыталась осознать сказанное Серафиной, но это было для неё слишком сложно.
Помолчав с минуту, она сказала:
— Ты видишь пыль?
— Нет, я никогда её не видела, а пока не начались войны, и не слышала о ней.
Мэри вынула из кармана подзорную трубу и дала ведьме. Серафина поднесла её к глазу и ахнула.
— Это пыль… Она прекрасна!
— Обернись, посмотри на дерево-шалаш.
Серафина повернулась и снова не удержалась от восклицания:
— Это сделали они? — сказала она.
— Что-то случилось сегодня, или вчера, если уже за полночь, — сказала Мэри, пытаясь подобрать нужные слова, чтобы описать увиденное ею: пыль, текущую огромной рекой, как Миссиссипи. — Что-то крошечное, но решающее… Если ты хочешь направить могучую реку в другое русло, а у тебя всего один камешек, это возможно.
Нужно только правильно положить камешек, чтобы самая первая струйка воды потекла туда, а не сюда. Вчера случилось что-то подобное. Не знаю, что это было. Они по-новому взглянули друг на друга, или что-то вроде того… Раньше они этого не чувствовали — и вдруг стали. И тогда пыль стала очень сильно притягиваться к ним и перестала утекать.
— Так вот как всё должно было случиться! — изумлённо сказала Серафина. — И теперь ей ничто не грозит — или не будет грозить, когда ангелы заполнят великую пропасть в преисподней.
Она рассказала Мэри о бездне и о том, как она сама обо всём узнала.
— В поисках берега, — объяснила она, — я летела высоко в небе и встретила ангела — женщину-ангела. Она была очень странной; она была и старой, и молодой, — продолжала она, забывая, что сама кажется Мэри такой же. — Её звали Ксафания.
Она рассказала мне о многом… Она сказала, что вся человеческая история — борьба мудрости с глупостью. Она и мятежные ангелы, последователи мудрости, всегда пытались разбудить умы людей; Владыка же и его церкви всегда пытались их усыпить.
Она привела много примеров из истории моего мира.
— Я могла бы привести много из истории своего.
— И до сих пор мудрости почти всё время приходится действовать тайком, говорить шёпотом, как шпиону, прятаться в укромных уголках мира, потому что суды и дворцы заняты её врагами.
— Да, — сказала Мэри, — я признаю и это.
— И, хотя силам Царства пришлось отступить, битва ещё не окончена. Их соберёт новый предводитель, они вернутся с новыми силами, и мы должны быть готовы дать им бой.
— Но что случилось с лордом Азраилом? — спросила Мэри.
— Он вступил в бой с Небесным Правителем, ангелом Метатроном, и сверг его в бездну. Метатрон исчез навсегда. И лорд Азраил тоже.
У Мэри перехватило дыхание.
— А миссис Коултер? — спросила она.
Вместо ответа ведьма вынула из колчана стрелу. Она выбрала лучшую, самую ровную, идеально выверенную.
И сломала её пополам.
— В моём мире, — сказала она, — я увидела, как эта женщина пытала ведьму, и поклялась себе, что пошлю эту стрелу ей в горло. Теперь мне этого не сделать. В схватке с ангелом она и лорд Азраил пожертвовали собой, чтобы мир стал безопасным для Лиры. Поодиночке им бы это не удалось, но вместе они это сделали.
Мэри печально спросила:
— Как же нам сказать Лире?
— Пусть она спросит сама, — сказала Серафина. — Или не спросит вообще. В любом случае, у неё есть прибор для чтения знаков. Он скажет ей всё, что она захочет узнать.
Некоторое время они молча сидели рядом, как две давние подруги; в небе над ними медленно кружились звёзды.
— Ты можешь предвидеть, что они решат? — сказала Мэри.
— Нет, но если Лира вернётся в свой мир, я буду ей сестрой всю её жизнь. Что будешь делать ты?
— Я… — начала было Мэри и тут же поняла, что до сих пор ни на секунду об этом не задумывалась. — Думаю, мне место в моём мире. Хотя и жаль будет покидать этот — здесь я была очень счастлива. Наверное, счастливее, чем когда-либо в жизни.
— Ну, если ты вернёшься домой, в другом мире у тебя останется сестра, — сказала Серафина, — как и у меня. Мы снова увидимся через день-два, когда приплывёт корабль, и поговорим ещё по дороге домой; а потом расстанемся навсегда. Обними же меня, сестра.
Мэри обняла её, и Серафина Пеккала полетела на своей сосновой ветке над тростниками, над болотами, над обнажённой отливом полосой пляжа, взмыла над морем и исчезла вдали.
Примерно в то же самое время тело отца Гомеса нашла одна из больших синих ящериц.
Уилл и Лира днём возвращались в деревню другой тропинкой и не видели его; священник лежал там, где его оставил Балтамос.
Ящерицы питались падалью, но были тварями смирными и безобидными, и потому по древнему уговору с мулефа им разрешалось брать любое мёртвое существо, оставшееся лежать после заката.
Ящерица оттащила тело священника в своё гнездо, и её дети славно попировали. А винтовка отца Гомеса так и осталась лежать в траве, потихоньку ржавея.
Глава тридцать семь. Дюны
На следующий день Уилл с Лирой снова ушли вдвоём; они мало говорили и просто хотели побыть наедине. Они были как зачарованные, словно какой-то счастливый случай лишил их разума; они шли медленно и смотрели вокруг, как будто ничего не видя.
Весь день они провели на больших холмах, а когда после полудня жара стала нестерпимой, пришли в свою серебряно-золотую рощу. Они разговаривали, купались, ели, целовались, лежали в счастливом оцепенении, шепча друг другу нелепые и непонятные слова, и чувствовали, что тают от любви.
Вечером они, молчаливые, поужинали с Мэри и Атал; было жарко, и они решили, что сходят к морю, где мог дуть прохладный бриз. Они спустились вдоль реки к широкому пляжу, сиявшему под луной. Начинался отлив.
Они легли на мягкий песок у подножья дюн и услышали крик первой ночной птицы.
Они разом обернулись: пение этой птицы было не похоже на звуки существ этого мира. Откуда-то сверху, из темноты, лилась нежная трель. С другой стороны в ответ ей раздалась вторая. Уилл и Лира вскочили, чтобы посмотреть на прекрасных певунов, но увидели только два тёмных пятна, низко скользнувших над песком и снова взметнувшихся вверх, не переставая рассыпать нежные, серебристые, бесконечно разнообразные трели.
И вдруг первая птица села в нескольких ярдах перед ними, взметнув крыльями фонтанчик песка.
Лира сказала:
— Пан?
Он был голубем, таким тёмным, что цвет его оперения в лунном свете было не различить, но на белом песке он был виден чётко. Вторая птица ещё кружилась у них над головами и пела, а потом и она спустилась к первой: тоже голубь, но жемчужно-белый, с хохолком тёмно-красных перьев.
И Уилл понял, что такое увидеть своего дэмона. Когда голубка слетела на песок, его сердце словно сжало, а потом отпустило — он навсегда запомнил это чувство.
Пройдёт более шестидесяти лет, а он, уже старик, всё так же хорошо будет помнить некоторые ощущения: пальцы Лиры, кладущие в его губы плод под серебряно-золотыми деревьями; её тёплый рот, прижимающийся к его рту; как он впервые почувствовал своего дэмона, когда её оторвали от его груди на границе земли мёртвых; и как она вернулась к нему на краю освещённых луной дюн, и он с радостью понял, что так и должно быть.
