если назвать что-нибудь уродливым. Звук маминой рвоты в тот день, когда я вернулся из колледжа, объяснил мне это раз и навсегда. Я был геем, геем меня нарекли – и этот факт, едва проглоченный, необходимо было тут же извергнуть наружу.
Несколько секунд мы с отцом просидели в тишине.
– Мы больше не будем говорить о твоей проблеме, – произнес он, – пока не решим, что делать.
Интересно, гадал я, они уже договорились о сеансе психотерапии? Может, собираются сообщить об этом после поездки в тюрьму? Каким бы абсурдным мне это ни казалось (даже в ту минуту), я решил, что затея с тюрьмой – своего рода испытание. Испытание моих убеждений, моего мужества и силы моей любви к семье.
Не теряя ни секунды, отец открыл бардачок и достал оттуда большую пачку арахисового «Эм-энд-Эмс». Этот его жест показался мне волшебством. Мгновение назад нас окружали лишь коричневые кожаные сиденья, черный пластик приборной панели, наша темная одежда – и вдруг ярко вспыхнул желтый пакет, сверкающий на солнце в руках отца.
– Лови. – Он бросил мне пачку.
Я замешкался, и она упала мне на колени под перестук сотен камешков.
– Что это? – спросил я.
– «Эм-энд-Эмс».
Я повертел в руках желтый пакетик.
– Просто интересно, зачем они тебе?
– Значит, так, – сказал отец, открывая водительскую дверь и впуская не по сезону теплый воздух в салон. – Будешь давать горсть конфет каждому заключенному, который процитирует хотя бы два стиха из Библии.
– Мы за этим приехали? – удивился я. – Раздавать конфеты?
– Для тебя пара конфет, может, ничего и не значит, но у заключенных мало поводов для радости. Они любят, когда я приезжаю.
Прихожане нашей церкви часто говорили, что вдохновляются идеями моего отца – и не без причины: его затеи почти всегда были очень необычными и обескураживающими и граничили с абсурдностью ровно настолько, что вызывали легкий холодок в животе, заставляя вас теряться в догадках: что же будет дальше? И хотя я чувствовал, что уже перерос их, все же не мог не признать, что приемам отца свойственна своеобразная гениальность. Он понимал, в чем люди нуждаются больше всего, и на основе этого строил свою миссионерскую деятельность.
Даже не задавая вопросов, я сразу понял отцовскую логику. Дай заключенным то, чего они жаждут, ради чего станут работать всю неделю, а потом приведи их к глубокому пониманию Писания, через тело прокладывая путь к душе. Так поступил Иисус, когда в Вифсаиде умножил семь хлебов и несколько рыбок, чтобы накормить пять тысяч человек. Чудо отца было подобно чуду Иисуса: несколько арахисовых «Эм-энд-Эмс» проникали в животы заключенным как семена в почву и наполняли их чувством счастья от почти позабытого вкуса. Потом и только потом заключенные были готовы принять тело Христа.
Подобная поощрительная система была и у меня, когда я был мальчишкой. В библейской школе, куда я ходил на каникулах, мне приходилось перечислять книги Ветхого Завета: Второзаконие, Книга Иисуса Навина, Книга Судей… Эти странные, тяжеловесные названия вызывали в моем сознании образы пыльных свитков и бородатых стариков на позолоченных тронах. Я выучивал столько названий, сколько мог, зная, что пастор наградит меня конфетой. «Пустите детей…» – говорится в Писании. Я слышал, как отец объяснял, что заключенные во многом похожи на детей, которых поймали за воровством конфет, и что мы все, как малые дети, потеряны, пока не придем к Иисусу. Теперь нам предстояло объяснить заключенным, что только при должной старательности наградой им будет конфета – а в конце концов и рай.
– Сперва стоит обратиться к их низшей природе, – говорил отец, – прежде чем взывать к природе высшей, духовной.
За прошедший год отец убедился, что заключенным можно приносить только покупные гостинцы. Он рассказал мне, как однажды наполнил бутылку для кулера виноградом и льдом, в тюрьме раздал мокрые гроздья заключенным, а позже выяснил, что те попытались сделать из его подарка алкоголь: выжали ягодный сок в полиэтиленовые пакеты, наполнили их кусочками плесневелого хлеба и засунули под койки, чтобы напиток забродил.
Лежа ночью в постели, я представлял, как заключенные стоят вокруг этих пакетиков, нежно бормочут и гладят мозолистыми пальцами прохладный целлофан. Представлял, что они обнимают друг друга за покрытые татуировками плечи, что они тихие и ласковые, пока никто не видит. Представлял, что я – один из них, лежу на койке и, прижимая мешок к животу, потягиваю теплое вино. После, в тот момент, когда чувство вины наводняло мою грудь, а дыхание становилось прерывистым, я прогонял эти мысли и крепко зажмуривался до тех пор, пока глаза не застилали оранжевые пятна. Только тогда образы тускнели и исчезали за стеной кружащихся перед глазами точек, утративших для меня всю свою красоту.
Перед поездкой я не спрашивал отца, что мы будем делать в тюрьме. Знал только, что нужно идти за ним и делать все возможное, что возвысит меня в глазах отца и Господа.
В девять лет, сидя перед телевизором в гостиной, по которому показывали диснеевского «Питера Пена», я замер, когда Питер потерял собственную тень. К этому чувству благоговения я хотел вернуться в свои восемнадцать; хотел стать тенью, пришить себя к отцовским пяткам, чтобы не потеряться и не быть растоптанным. Я так вырос за первый семестр в колледже, через столькое прошел, что мысль вернуться к вечной юности, снова стать ребенком в глазах Господа казалась невозможной. Я улетел в новую страну, но меня, в отличие от Питера, эта страна изменила полностью и сделала чужаком в родном доме.
