не уловил никакой изощренности: кровь ничем не отличалась от ярко-красных пятен на иконах с Несением Креста или на металлической табличке с изображением распятого Христа, на котором красным шрифтом значилось: «ХРИСТОС УМЕР ЗА ГРЕХ/ГРЕХИ/ГРЕШНИКОВ» (отец заказал такую для тюремного служения и потом прикрепил на кузов своего пикапа). Бред собачий. Постепенно кровь превратилась во что-то еще. В искусство. Я хотел найти для нее другое название. Я хотел пересмотреть фильм, чтобы разглядеть поллоковские всполохи крови.
Чарльз и Доминик больше не спорили и теперь с недоумением смотрели, как тело Иисуса методично превращается в кровавые клочья. Смысл фильма был ясен: насилие заменило все. Было уже не важно, чернокожий или белый человек на экране. Ужас поражал людей всех рас и вероисповеданий.
– Я не могу больше на это смотреть, – сказал Чарльз, прикрыв глаза ладонями. – Это уже слишком.
– Почти конец, – ответила Доминик, забрасывая в рот новую горсть попкорна. – Сейчас будет хороший момент.
«Отче, прости им, – сказал Иисус сдавленным от сгустка крови голосом. Зубы его стучали, взгляд был устремлен в неведомое всем, кроме него самого, будущее. – Прости им, ибо не ведают, что творят».
Мария с дорожками слез на щеках зарыла руки в землю и схватила две пригоршни грязи. Ее черты были искажены болью и неверием. Критики утверждали, что фильм получился достовернее Библии; Гибсон потратил много времени и средств, чтобы снять сцену распятия как можно правдоподобнее. Но когда я смотрел на окровавленного и ободранного Иисуса, я не мог поверить, что человеческое тело способно вытерпеть такую жестокость. Должен был быть предел, граница, которую римские власти не могли переступить. Но у всех у нас разные представления о границах. Чарльз и Доминик иногда рассказывали о своих предках, которые родились рабами, которых беспричинно били, но, несмотря на все издевательства, они смогли прожить долгую жизнь в неволе. Раны заживали, кожа грубела, а кошмар продолжался по расписанию.
По сравнению со страданиями в фильме мои страдания казались бессмысленными, мелочными. Меня никто не бил, не хлестал плетью; я не страдал за свою добродетель. С момента моего разоблачения какая-то часть меня все еще лежала на заднем сиденье маминой машины, глазела на молочную ленту звезд в небе и ждала кары. Но, даже ожидая эту кару, я понимал, что она не сравнится с тем, что я видел в кинотеатре. Мне не на что жаловаться. Я пройду лечение. Я подам заявление.
Не впервые я принимал решение, опираясь на чувство вины. Первые фантазии о мученичестве посетили меня в день моего шестнадцатилетия. Хлоя подарила мне книгу «Последователи Иисуса. Мученики» в надежде, что та сблизит нас.
– Она изменила мою жизнь, – сказала Хлоя. – Я не боюсь больше следовать за Христом. Я не испугаюсь, даже если к моей голове приставят пистолет.
Я с увлечением читал подробные описания чудовищных смертей от рук безбожников, примеры подлинной преданности Господу, столь необходимой в конце времен. Часами в спальне, за закрытой дверью, я фантазировал, как вооруженный спецназ прорывается сквозь все замки и преграды, чтобы допросить меня. Я представлял, как гордились бы Хлоя и родители, если бы видели, как бесстрашно я смотрю в дуло пулемета и произношу: «Я не отрекусь от Иисуса Христа, Господа моего».
Честно признаться, я искренне волновался о том, что скажу, когда наступит Апокалипсис. Я чувствовал, что глубоко во мне живет зло, в том самом месте, где прятались фантазии о мужчинах постарше: одни работали в папином салоне, кого-то я встречал в церкви. Их внешность не имела значения. Плотно зажатые между страхом и стыдом, их тела и лица скручивались в тревожную массу, угрожающую взбунтоваться и разоблачить меня.
Сосредоточившись на насилии и даже получая удовольствие от воображения всяческих мук, я действительно сблизился с Хлоей. Так мне было легче преодолевать искушения и концентрироваться на правильном, воображать себя будущим мужем доброй и красивой жены-христианки. На протяжении нескольких лет любовь к Христу и мученичеству объединяла нас.
Я погрузился в это состояние во время просмотра «Страстей Христовых». Я пришел сюда высмеять то, над чем не смеялся бы ни один христианин. Мне хотелось убежать, спрятать лицо в расселине скалы, как сделал Моисей, когда перед ним предстал Господь. Когда светодиодные лампы кинотеатра засветились ярче, я отвернулся от седых дьяконов, стоявших на коленях перед экраном, но сначала осторожно осмотрелся.
На улице было холодно. Слабый ветерок сопровождал нас, пока мы шли к «Форду Эксплореру», который мне подарил отец перед поступлением в колледж. Парковка была усеяна редкими машинами, наверняка принадлежавшими тем, кто стоял сейчас в кинотеатре на коленях. Было странно смотреть на эти машины и мою, одиноко ждущую в другом конце парковки, видеть здания и фабрики, благодаря которым мы оказались сейчас здесь, в этой точке мироздания, два тысячелетия спустя после того, что творилось на экране. Туман покрывалом опускался на город, разделяя нас со звездами. «Какой во всем этом смысл, – думал я, – если ничто не долговечно?»
– Ты далеко? – обратился ко мне Чарльз.
Они с Доминик ждали у машины, а я прошел мимо, направляясь неизвестно куда.
Несколько мгновений спустя мы сидели в «Макдоналдсе», единственном хорошо освещенном здании в округе. Я не помнил, как мы туда добрались. С того момента, как мы вышли из кинотеатра, я думал о чем-то своем. Странно, что мы не попали в аварию. В таком состоянии нельзя было садиться за руль – еще одна глупость, которую я совершил в тот вечер.
– Ты как будто привидение увидел, – сказала Доминик, макнув жирную картошку фри в бумажный стаканчик, который она до краев наполнила кетчупом.
Часы над ее головой показывали почти полночь, но мы
