Светлая даль юности - Михаил Семёнович Бубеннов

Отлетели дни светлой, нарядной и шумливой осени. Темное, мрачное небо предзимья уже с неделю висело так низко над алтайской степью, что одинокие местные птицы, побаиваясь его, в полете почти прижимались к залитой дождями земле. В степи, всегда просторной, теперь было тесно, глухо. Куда ни взгляни — почти вечерняя сумеречь, без всякой дали, без горизонта, будто за нею — лишь совсем мертвая тьма. Тяжкий воздух над степью был густо насыщен мельчайшей, медленно оседающей пыльцой — моросью.

Дядя Лукьян, бородач в поношенном зипунишке, с вожжами в руках шагал рядом с телегой, на которой во главе с матерью сидела вся наша детвора и был уложен весь наш немудрящий скарб. Тощая бедняцкая лошаденка с трудом тащила телегу по грязной, размокшей дороге. Особенно тяжело ей было, если встречались солончаковые места, где колеса засасывало в вязкой жиже до ступиц. Дяде Лукьяну то и дело приходилось передавать вожжи матери, а самому грудью налегать на задок телеги.

За телегой тащилась наша корова-буренка. Еще в Гуселетове, откуда мы уезжали, я заметил, что ей совершенно непонятно, зачем ее привязали к телеге, и она стала всячески сопротивляться насилию. Пришлось мне идти следом за ней и очень часто вразумлять бичом.

Мой ватный пиджачишко быстро пропитался влагой и стал непривычно тяжелым, а с шапки-ушанки, отделанной заячьим мехом, при каждом резком повороте сыпало мокретью, забрызгивая все лицо. Хуже того, оказалось, что в дальней дороге мои яловые, сильно изношенные сапоги промокают и постепенно наполняются дорожной жижей. Мне все труднее и труднее становилось вытаскивать их из бесконечной болотины, по которой мы держали путь. Иногда ноги так засасывало, что я подолгу обессиленно мучился на одном месте.

Оборачиваясь, мать сердито кричала:

— Ты чего там топчешься? Давай гони!

Степь была пустой, безлюдной. Но за селом Мормыши нам все же повстречался какой-то человек в седле. Он был в брезентовом дождевике, который сидел на нем, как жестяной, закрывая его почти до стремян. На голове встречного высоко торчал малахай из степной лисицы. Длинный нависающий мех прикрывал не только лоб, но отчасти и глаза.

Уступая нам дорогу, встречный заговорил сначала с матерью:

— Откуда бог несет?

— Из Гуселетова, — помедлив, мрачно ответила мать.

Словно гадая, верить ли матери, встречный с минуту разглядывал наше барахло на телеге, а потом заговорил уже со мной:

— Куда же в такую грязь?

— В коммуну! В «Новый мир»! — ответил я негромко. — Знаете?

— Вон что! — вдруг злобно изумился встречный, и его голос наполнился будто какой-то едкой отравой. — Значитца, из грязи — и прямо в князи?

Я уже знал, кто любит такие подлые присловья, сразу же озлился и выкрикнул встречному:

— Ты гад, дядька! Там нет князей! Там царство свободы!

— Ох, зме-еныш! Уже митингует! Давить надо! Давить!

В сердцах я показал ему фигу и выкрикнул:

— На-ка вот, выкуси!

— Ох, гаде-еныш! — со стоном завопил встречный, круто поворачиваясь в седле и зачем-то отбрасывая правую полу своего дождевика.

Но дядя Лукьян, успев остановить лошадь, вдруг заговорил в полный голос:

— Ты чего, Егор Быков, привязался к парню? Ты не грозись, не вытаскивай свой обрез! Вот она у меня, партизанская винтовочка! Я живо заткну тебе горло! Я тебя узнал, хотя ты и вырядился под киргиза!

— Ладно, до новой встречи! — ответил Быков.

— Наладил — и валяй!

Егор Быков тронул коня, а дядя Лукьян пояснил мне и перепуганной матери:

— Бандит! Его ищут, а он — вот он, в открытую по степи носится! У него под полой-то обрез!

Егор Быков оглянулся и раз, и другой, словно стараясь покрепче запомнить наши лица…

— Богач из богачей, — добавил дядя Лукьян. — Его земля к нам отошла.

Наша бесконечная дорога тянулась ровной, слегка покатой к югу степью, на которой кое-где расплывчато маячили на жнивье скирды прошлогодней соломы. В южной стороне от дороги, постепенно понижаясь, степь сливалась с широкой темной полосой.

— Озеро! — подсказал дядя Лукьян. — Молоково!

Он остановил совсем ослабевшую лошаденку, давая ей время передохнуть, и сообщил, указывая в сторону озера.

— Вот здесь и будет стоять наша коммуна.

Перепуганная встречей с Егором Быковым, мать все время ехала молча, а тут вдруг с живостью обернулась к дяде Лукьяну и спросила подозрительно:

— Где?

— Да вот здесь, недалеко от дороги. Вон, где бурьян…

— Да здесь волкам жить!

— Жили когда-то…

Я подошел к телеге.

— Нет, Семенна, здесь вольготное место! Сюда — ровная степь на много верст. Земля чистая, хлебородная. Тут такое будет коммунарское поле без межей — глаз не оторвешь! А в этой стороне, видишь, совсем близко, — озеро, водопой для скота. Да и рыбы, и птицы в нем вдоволь. А дальше — бор, только сейчас его не видно…

Мать еще раз взглянула на пустое место, где должна построиться коммуна, и вдруг зарыдала.

— Ну ничо, ничо, — поспешил успокоить ее дядя Лукьян. — Это сейчас здесь неприютно, а обживемся — тут хорошо будет, весело…

— Погоняй, — попросил я дядю Лукьяна.

Переезжали мы в село Селиверстово, что рядом с Солоновкой, когда-то прозванной «партизанской Москвой»: здесь в годы борьбы с белогвардейщиной на Алтае постоянно находился штаб главкома огромной армии. После разгрома белогвардейщины моего отца как бывшего лесника с повышением назначили в селиверстовское лесничество. Но вскоре совсем оторвали от лесного дела. Еще во время войны отец часто с упоением рассказывал всем товарищам по оружию о первой коммуне, созданной на Алтае рабочими Петрограда. Одной-единственной встречи с первыми коммунарами хватило для него, чтобы навсегда уверовать в справедливость и неотразимость великой грядущей перестройки крестьянской деревни. Всегда дружелюбный с людьми, очень словоохотливый и речистый, а главное — с искрящимся, ничем не замутненным взглядом в будущее, он мог часами говорить о разумности и красоте будущей коммунарской жизни: его романтическое воображение зажигало перед ним бесконечные красочные картины. Таким его и приметили в армии. И когда потребовалось — назначили уполномоченным по организации коммун. Свою деятельность он начал с того, что записался вместе с семьей в коммуну «Новый мир», которая создавалась бедняками, в большинстве — его друзьями по недавней войне. С той поры он редко бывал дома: не зная отдыха, мотался по селам двух или трех волостей, зовя своим горячим словом крестьян в новый мир, который, казалось, крылатой зарей поднимается над алтайской степью.

Так и случилось, что отец не смог выбрать