вовремя менять посудину для самосидки, в меру поддерживать огонь под паровиком и строжайше следить за тем, чтобы, боже упаси, не сорвало паром трубу над бардником.
Неизвестно, как отец узнал, что я нахожусь в этой избенке. Он ворвался в нее, не закрыв дверь, и даже пал передо мной на колени:
— Мишенька, родной, да что же ты делаешь?
Я смотрел на отца, словно не узнавая его и не радуясь его приезду…
— Гоню, — икнув, ответил я рассеянно.
— Да ты ведь пьяный, а?
— А хиба ж я знаю…
— Брось! Встань!
В дверях избенки появился хозяин в одной рубахе, без пояса — видно, дремал после обеда. Он был растерян…
— Ну, гад, этого я тебе не прощу! — выкрикнул ему отец. — Идем со мной!
Он увел хозяина в ближний большой сарай, и оттуда сразу же донеслись его стонущие выкрики: «Да за шо? За шо? О-о! Ратуйте! О-о-о!» Долго орал там хозяин благим матом…
Я стоял у избенки в полной растерянности. Когда отец вышел из сарая с наганом в руке, я испугался его вида: впервые видел его в ярости. Широким шагом он пересек двор, распахнул двери избенки и начал палить из нагана. Все семь пуль он всадил в самогонный аппарат: избушка наполнилась свистом кипятка, шипением заливаемого огня, звуками вырывающейся из кадки барды. Из дверей избушки валили клубы пара…
Подошел хозяин в изорванной рубахе, с искаженным от боли бородатым лицом, косо поглядывая одним глазом. Вытирая рукавом кровь со щеки, он простонал уже тихо, пришибленно:
— О, яко лыхо! Да за шо?
Пряча наган в карман полушубка, отец сказал мне срывающимся голосом:
— Собирайся, сынок…
— Борща бы поилы, — жалобно предложил хозяин.
— Спасибо. По горло сыт.
Долгожданная встреча с отцом, его ласка так растревожили меня, что я уснул лишь после полуночи. Но под утро меня разбудила беготня, приглушенная разноголосица коммунаров в избе и хлопанье дверью. Отца около меня не было. Не оказалось на месте и его карабина, поставленного мною в нашем изголовье.
— Что случилось-то? — крикнул я коммунарам.
— Спи, — ответили мне неохотно.
— Тревога, да?
— Да спи ты! Чего вскочил?
Но уже поднялись и другие ребята, спавшие рядом со мною на полу избы. Услышав лай собачонок и близкие винтовочные выстрелы, мы тоже, натягивая свою одежонку, какой обычно укрывались на ночь, начали поодиночке выскакивать за дверь. На усадьбе коммуны происходило что-то необычное, тревожное. Быстро светало. За усадьбой гремели выстрелы.
У колодца толпились коммунары. Один из них ставил ведро, наполненное водой, на край осинового сруба.
— На вид чистая, — сказал отец, всматриваясь в ведро; вероятно, ему внезапно захотелось пить после переполоха, и он, не выдержав, сказал: — Может, отпить немного? Для пробы. Отопью-ка…
— Да ты что? — остановил его дядя Гурий.
— Ну, а как быть? Кто-то должен ведь испытать, раз такое дело? Неужто его засыпать да рыть новый? Сейчас я отпробую…
— Папа! — закричал я, бросаясь к отцу.
— Ничего, сынок! Надо же!.. — ответил мне отец. — Меня никакая пуля не брала! И отрава не возьмет!
— Окстись! — посоветовал ему один дед.
— У меня рука сразу отсохнет!
— Тьфу!
Отец нагнулся и немного отхлебнул через край ведра. Затем неторопливо выпрямился и несколько секунд в тягостном ожидании беды или удачи, смотрел в небо.
— Хороша! — прошептал наконец-то облегченно.
Он тут же опять нагнулся и уже без опаски сделал несколько больших глотков, слегка нагибая ведро. Потом, обтерев губы, отошел от колодца. И тут же коммунары один за другим, словно стараясь в какой-то мере разделить с отцом немалый риск, стали склоняться над ведром…
В это время со стороны озера донеслось:
— Сюда-а! Сюда-а!
Какой-то коммунар с винтовкой махал нам рукой. Вокруг него носились две наши собачонки. Мы, ребята, первыми бросились в сторону озера, а за нами толпой — все коммунары, что были у колодца.
В густой прошлогодней бурьянистой траве, мешающей подняться свежей зелени, лежал, скорчившись, вроде бы пряча свое лицо, человек в зипуне, перехваченном цветной опояской. Он упал, вероятно, на полном ходу; под его животом виднелся обрез, какие делались тогда бандитами из винтовок, а около головы в серой волчьей седине — малахай из степной лисицы.
— Не-ет, я зря не палил! Я зря не палю! — шумел коммунар, стороживший ночью коней. — Куда собаки бежали — туда и шпарил! И вот, любуйтесь, вот он! Не ушел, гад!
Коммунары издали разглядывали убитого…
— Это же Егорка Быков! — шумливо сообщил сторож.
Меня тронул за плечо дядя Лукьян:
— Узнаешь?
— Малахай узнаю.
— Да он, он самый…
Коммунары оживленно заговорили, гадая, зачем бандит Егор Быков пробирался перед рассветом на усадьбу коммуны и почему убегал не дорогой, а в сторону озера.
— У него где-нибудь лодчонка стоит, — высказал свое предположение дядя Гурий. — Сейчас поищем. Не иначе он из-за озера прибыл…
— Да, поищите-ка! — сказал отец. — А я поеду за милицией. Егора покараульте, но не трогайте…
…Несколько дней отец помогал милиции обследовать все укромные места за озером в сосновом бору: искали бандитское логово. Поиски оказались безрезультатными, но имели неожиданные последствия для отца. Его срочно вызвали в Барнаул…
Возвратился он в коммуну непривычно задумчивым и малоразговорчивым. Немного разговорился лишь за обеденным столом у костра, когда дядя Гурий потребовал:
— Что ж ты, Леонтьич, молчишь? Рассказывай!
— Беда со мной, товарищи коммунары, — признался отец очень серьезно. — А все из-за проклятого Егора Быкова! Не придется мне тюкать топором. В милицию назначают, в Большие Бутырки…
— Да с какой это стати?
— А вот с такой… — продолжал отец. — Мне в Барнауле так сказали: «Ты создал много коммун, а теперь их надо сторожить от разной сволочи. Тебя рекомендуют наши товарищи…»
— Это какие же?
— А вот те, с какими я искал тут волчье логово…
— Да отказался бы!
— Чего не умею — того не умею. Если каждый из нас будет отказываться от тяжелой работы — не пойдет наше дело на лад.
Так внезапно закончилась для меня коммунарская весна. Дня через три наша семья, теперь уже во главе с отцом, отправилась на двух телегах в волостное село Большие Бутырки, тоже стоящее у бора, на старинном Касмалинском тракте. На полчаса мы задержались в нашей коммуне: отец и я попрощались с друзьями, не подозревая, что прощаемся навсегда.
В западном конце главной улицы Больших Бутырок показалась знакомая пара гнедых гривастых коней, запряженных в ходок. Во весь опор она неслась к центру села. С обеих сторон улицы под ноги коням с остервенелым визгом и лаем бросались волкодавы, дворняги и лайки всех возрастов и мастей — в
