Шинель выменял…
— Сейчас-то откудова?
— Да из самого Барнаула.
— Вызывали? Зачем?
— С отчетом.
— Ну, идите к домам, что ли, — предложил дядя Гурий, понимая, что здесь не место затягивать расспросы гостя. — Я тут сам уберусь с лошадью. А после обеда баню истопим. Помыться тебе, Леонтьич, надо с дороги.
— Хорошо бы! — обрадовался отец.
— И сына заодно помоешь.
Я уже успел поразмяться и выпрямиться во весь рост.
— Растешь ты, — сразу же заметил отец.
— Дай карабин, — попросил я его, опуская глаза.
— Он заряжен.
— Сейчас разрядим, — ответил я, поспешно снял с отцовского плеча карабин и открыл его затвор. — Ого! Почистить надо! — воскликнул я, пораженный тем, что отец, любящий во всем порядок, не позаботился о своем карабине. — Так нельзя содержать боевое оружие.
Отец вскинул на меня удивленный взгляд.
— В последние дни некогда было…
— Ладно, сейчас я его почищу, — пообещал я отцу, вытаскивая и передавая ему обойму. — Мы тут с ребятами чистим все коммунарские винтовки.
— А затворы кто разбирает?
— Да сами! Разбираем и собираем!
— Кто же научил?
— А у нас каждый день военные занятия: строем ходим, учимся ближнему бою, изучаем оружие.
С поля на усадьбу коммуны постепенно возвращались все пахари и сеяльщики. Перестали стучать топорами плотники. Негромко разговаривая о работе, о холодной погоде, коммунары начинали тянуться к костру, над которым в большом котле уже булькала жидкая просяная похлебка. Вокруг костра, мешая поварихам, толкались и носились мои друзья, Я еще мог успеть до обеда почистить отцовский карабин. Но отца, вероятно, смущала моя забота, и он предложил:
— Давай же тогда вместе…
Я принес все необходимое для смазки и чистки оружия, и мы уселись за длинным дощатым обеденным столом. Отец взялся чистить карабин, а я затвор. Разбирая его, я аккуратно раскладывал все части в том порядке, в каком привык делать на военных занятиях. Отец удивился моей расторопности и смекалке.
Вокруг нас уже собрались все мои друзья. Подошел и дядя Гурий, понаблюдал за моей работой…
— Он в этом деле смышлен и ловок, — похвалил меня дядя Гурий. — Затвор знает хорошо. И не только знает, как называются его части, но и какое между ними взаимодействие, а это ведь запомнить трудно. У ребят — свежий ум, они все на лету схватывают. Вот отсеемся — дадим им в награду по два боевых патрона. Пусть попробуют…
— Не рано ли? — спросил отец.
— Ничо, в самый раз!
К столу подошли другие коммунары, и среди них — дядя Лукьян, перевозивший нашу семью прошлой осенью из Гуселетова в Селиверстово. Он подбодрил меня:
— Давай, давай, поучи отца-то!
Но вот с предельной быстротой были протерты и смазаны все части затвора. И тут я вдруг решил похвастаться еще и тем, что уже не однажды проделывал на военных занятиях.
— Завяжи мне глаза! — попросил я отца.
Вокруг затихли все разговоры. Не торопясь, осторожненько касаясь разложенных на столе деталей затвора, я безошибочно выбирал нужную и ставил ее на свое место. Пальцы моей руки, словно обладая каким-то особым зрением, зря не метались над столом в поисках очередной детали, а действовали уверенно, безошибочно. Все молчали, как было принято у нас в таких случаях, и только отец, не выдерживая, изредка удивленно шептал:
— Опять нашел? Ты гляди-ка!
Едва я собрал затвор и сорвал повязку с глаз, растроганный моим успехом отец прижал меня к своей груди:
— Эх, ясно море, да ведь это чудо!
— Они у нас все молодцы, — заговорил дядя Гурий. — В любом деле. Настоящие коммунары! Вот так сызмальства свыкнутся с коммуной — и многое сделают тут, в нашей степи! У меня на них большая надежда!
В этот момент над усадьбой разнеслись звонкие удары по лемеху, подвешенному у ближней избы, и послышалась команда:
— Р-р-рота, стройсь!
Наступило время коротких, но обязательных предобеденных занятий. Дядя Гурий утверждал, что на голодный желудок нет ничего полезнее, как пройтись в строю, пробежаться по усадьбе или исполнить некоторые приемы ближнего боя. Для всех, кроме мальчишек, явка на занятия была строго обязательной. Но мальчишки-то первыми и становились в строй.
Занимался с нами военный инструктор, совсем молодой человек, хороший спортсмен, знавший военное дело и оружие. Откуда он взялся в коммуне — не знаю. Мы его уважительно называли товарищем командиром, а не просто дядей.
Всего на плац перед избами постоянно собиралось не более тридцати человек, но наш командир, очевидно для придания значительности своему подразделению, называл его «ротой». Да это слово, кстати сказать, в его устах и звучало-то особенно весомо, раскатисто:
— Р-р-рота!
Прижимая к себе вычищенный карабин, я с мольбой смотрел на отца.
— Бери уж, ладно, — все поняв, разрешил отец.
Большинство коммунаров уже стояло в строю с винтовками. Я встал на свое привычное место, но впервые с оружием в руках. «Товарищ командир» на несколько секунд задержал на мне взгляд, а затем подал команду:
— На пра-а-во! Р-р-равняйсь!
…То, что я появился на строевом занятии с отцовским карабином, вызвало у коммунаров оживление. Обычно все обедали торопливо и молча, а тут всех вдруг потянуло на разговоры.
— А скажи, Леонтьич, — первым начал дядя Лукьян, — стало быть, ты одобришь, что твой сынок-то уже с винтовочкой имеет дело?
— Одобряю! — без заминки ответил отец.
— А зачем ему с винтовочкой заниматься, а?
— На всякий случай.
— Погоди-ка, Леонтьич, погоди! — продолжал дядя Лукьян. — Ему до призыва еще почти десять лет. Стало быть, ты рассчитываешь, что ему через десять лет, может, придется воевать?
— Все может быть… — замялся отец.
— А как же тогда со счастливой жизнью, о какой ты толкуешь в своих речах? — спросил въедливый дядя Лукьян. — Какое у него будет счастье, если ему, как и нам, придется годами воевать?
— Может, и не будет войны, а оружие знать надо…
— Все надеешься на мировую революцию?
— Надеюсь!
— Что-то она пока не гремит…
С этого и пошло. Коммунары выхлебали большой котел просяной похлебки с редкими блестками маслица, осушили котел чаю, заваренного сушеной морковью, а разговоры не утихали. И я с досадой отметил, что отцу, как он ни был речист, нелегко приходилось отвечать на многие вопросы…
После обеда меня освободили от боронования. Вместе с отцом я должен был пойти в баню. Дядя Гурий, где-то раздобывший чистое холщовое белье для отца, сказал:
— Свое-то потом выстирай.
Небольшая банька, топившаяся по-черному, стояла поодаль, недалеко от недавно вырытого колодца. Коммунары мылись в ней поочередно. У нее не было предбанника. По сторонам от двери стояли широкие лавки, а в стене над ними торчали деревянные штыри для развешивания одежды.
Едва я снял сапоги и размотал портянки, отец вспомнил
