К сожалению, наши сведения о компаньонах Новикова по «Обществу, старающемуся о напечатании книг» чрезвычайно скудны. Денежный «пай» в кассу Общества внесли, по-видимому, только известный заводчик-меценат П. К. Хлебников, Новиков и его комиссионер — владелец одной из крупнейших в Петербурге книжных лавок (на Луговой Миллионной улице) и опытный издатель — К. В. Миллер[38]. Вкладом остальных «акционеров»-переводчиков могли быть рукописи, принятые с условием выплаты им гонорара лишь после реализации всего или части тиража отпечатанных иждивением Общества книг. Среди переводчиков преобладали старые новиковские друзья и сотрудники — М. И. Попов, И. А. Дмитревский и М. А. Матинский — и наиболее яркие фигуры «левого» крыла «Собрания, старающегося о переводе иностранных книг» — Е. Н. Каржавин, Я. Б. Княжнин, А. Н. Радищев и Д. Е. Семенов-Руднев. Дальнейшие архивные разыскания, возможно, помогут уточнить имена тех, кто по призыву неутомимого просветителя соединили капиталы и умы в «согласии и трудах» (как гласил девиз на издательской марке Общества). Несомненно одно — решающий голос в их собрании принадлежал Новикову.
Традиционное представление о Новикове как человеке «одной идеи» разбивается, когда на стол исследователя ложатся рядом две книги, выпущенные им в свет почти одновременно, — «Французская нынешнего времени философия» Шампьона де Понталье (1722) и «Размышления о греческой истории» Мабли с примечаниями Радищева (1773). Вся предыдущая и последующая деятельность крупнейшего русского просветителя XVIII в. наглядно подтверждала, насколько чужд и враждебен был ему абскурантизм Шампьона. Не менее трудно заподозрить в Новикове скрытого Брута — грозу тиранов. «Я всегда всякими изменами, бунтами, возмущениями гнушался и без внутреннего содрогания и отвращения не мог ни слышать о них, ни читать», — заявил он на допросе Шешковскому[39]. Политический максимализм любых оттенков не привлекал поборника мирных, гуманных методов общественного переустройства. Отсюда вытекало его чисто «функциональное» отношение к книгам Шампьона и Мабли. Первая из них представляла интерес для Новикова только как мощное оружие против клеветников России, вторая — приоткрывала таинственную завесу над «утраченным раем», указывала путь к жизни, достойной человека. Именно здесь лежат истоки того устойчивого интереса к сочинениям Руссо и его последователей, который характерен для всей его издательской деятельности.
На пороге интеллектуальной зрелости к Новикову пришла пора духовных исканий, неизбежная в жизни каждого мыслящего человека, время смятенных мыслей и чувств, мучительной переоценки ценностей. Негативная критика общественных пороков уже не удовлетворяла его. Новиков пытался найти у других или открыть самостоятельно спасительную панацею от социальных недугов, снедавших Россию. Вера в силу положительного знания и мечты о возрождении евангельской чистоты христианства, ненависть к деспотизму и неприятие насильственных методов борьбы с насилием, жажда активной деятельности и отвращение к государственной службе боролись в его сознании. «Находясь на распутай между; вольтерьянством и религией, — вспоминал Новиков, — я не имел точки опоры или краеугольного камня, на котором мог бы основать душевное спокойствие»[40].
Душевный разлад усугублялся у Новикова серьезными материальными трудностями. Судьба первых же книг, напечатанных собственным иждивением, наглядно показала, насколько ненадежно и убыточно ремесло издателя.
Более полувека светская книга, выполнявшая в России функции одного из самых мощных рычагов политики просвещенного абсолютизма, была практически выведена из сферы рыночных отношений. Время показало, что правительственные дотации не могут оставаться единственной материальной базой успешного развития отечественного книгопечатания. Преемникам Петра I расходы на просвещение представлялись достаточно обременительными для государственной казны, и они неоднократно пытались перестроить деятельность крупнейшей в стране Академической типографии на чисто коммерческой основе. И все-таки первенцы русской гражданской печати расходились плохо. «Причина тому, — жаловался начальству комиссар (директор) единственной в России до 1760 г. академической книжной лавки, — что положено оные книги продавать дорогими ценами, почему весьма иных мало, а других и совсем не покупают». Лавка всегда пустовала. Создание ее московского филиала существенно не отразилось на сбыте академических изданий, так как емкость книжного рынка старой и новой столиц была сравнительно невелика. Тщетными оказались и все попытки правительства наладить продажу книг по умеренным ценам в провинции силами местной администрации. Малообразованные чиновники не видели для себя никакой выгоды в этом обременительном, непривычном занятии.
Мало охотников брать на комиссию русские книги находилось и среди купечества. Не только цена, но и содержание многих академических и университетских изданий отпугивали купцов. Объемистое сочинение по древней истории, философский трактат и многотомное землеописание было гораздо сложнее продать, чем яркую лубочную картинку или фривольный роман, выписанный из Парижа. «Что касается подлинных наших книг, — горько сетовал издатель „Живописца“, — то они никогда не были в моде и совсем не расходятся, да и кому их покупать? Просвещенным нашим господчикам они не нужны, а невежам и совсем не годятся… Какой бы лондонский книгопродавец не ужаснулся, услышав, что у нас двести экземпляров напечатанной книги иногда в десять лет насилу раскупятся?»[41].
Действительно, придворная аристократия и столичное дворянство почти не читали русских книг. Подлаживаясь к вкусам состоятельных покупателей, владельцы первых частных книжных лавок в Петербурге и Москве торговали главным образом иностранными книгами. Простолюдины-книголюбы редко заглядывали в эти лавки. В Москве, как и 100 лет назад, основным источником для пополнения их библиотек был шумный Торжок у Спасских ворот, в Петербурге — темные, сырые каморки Гостиного двора. Атмосферу, царившую на этих убогих «ярмарках» российских муз, прекрасно передает рассказ одного из забытых петербургских литераторов конца XVIII в. «За весьма немного пред сим лет, — писал он другу, — торговать книгами у купечествующих не почиталось торгом. Если ими и перебивались некоторые частные лица, то без всякой коммерческой дальновидности, и где же? Стыдно сказать, в толкучем, вместе с железными обломками, наряду с подовыми, на рогожках или на тех самых ларях, в ком на день цепных собак запирали, так что и подойти бывало страшно. Да какие же и книги были? Коли не сплошь, то большею частью, розница — иноземщина — старь — запачканные — ну, сущий дрязг, — иная без начала, другая без конца, третья и без того и другого, у четвертой брюхо как ножом выпорото, словом, всякая всячина, лишь бы лавочнику попалась посходнее, коли ни на то, так на другое. И господа купечествующие, имея в виду какой-нибудь главный промысел, на продажу книг глядели сквозь пальцы. Не говоря уже о другом: блинами, кислыми щами и другими сим подобными мелочами торговать они считали для себя выгоднее, нежели сею душевною пищею» [42].
