— Что я могу возразить против этого? — пожал плечами Мухин. — Да это и не так важно. Но вы, то есть ваше командование, виноваты в судьбе тех несчастных, которых я хотел защитить. Собственно, вы виноваты, — подчеркнул он, — и в их гибели: ведь большевики содержали этих пленных на вашей территории… Да, да, — повысил голос Мухин, стараясь быть услышанным в гвалте поднявшегося возмущения и протестов. — Ведь весь пакгауз стоит на земле железной дороги и только дверью был обращен к поселку!
Справедливость слов поручика Мухина ничем нельзя было опровергнуть, его можно было только перекричать, принудить к молчанию, выбросить из помещения комендатуры. Это и сделал офицер, приказав отправить Мухина в арестное помещение. Таковым оказалась негодная для собственного своего назначения станционная уборная, в которой Мухина и заперли. К счастью, в ней было очень тепло, почти жарко. Оставшись один, офицер лег на пол, пристроив под голову оказавшуюся почему-то тут же пустую патронную цинку, и мгновенно уснул.
Утром Мухина разбудили и сказали ему, что он свободен и может идти на все четыре стороны: станцию Иннокентьевскую заняли каппелевцы. Прямо из вокзала офицер отправился в свой эшелон, где в вагоне оставались у него кое-какие вещи. Чехи встретили его равнодушно, как будто ничего и не произошло. Этой выдержке их Мухин даже подивился.
— Прощайте! — обратился Мухин к своим недавним сотоварищам. — Пришли наши части, и я ухожу к ним. Простите, если из-за меня вам были неприятности. Я сделал то, что обязан был сделать.
— Ничего! Прощай! — ответило ему несколько голосов. А сосед Мухина по нарам, пожилой уже чех из Богемии, пожал ему руку и сказал ласково:
— Не думай, брату, что мы не понимаем тебя. Но, поступив к нам, ты должен был забыть, что ты русский, а помнить только нас и свой долг как чешского обчана. Мы хотели тебя увезти с собой в Чехию, ты хороший человек, но… не судьба!
И Мухин навсегда расстался с чехами. Осталось у него от этого народа двоякое впечатление: запомнилась сентиментальная чувствительность чехов, способность разжалобливаться (Мухин не мог подобрать другого слова) при виде подбитой птички или больной кошки — и практически сухая черствость во всем том, что затрагивало их интересы хотя бы минимально.
Через час поручик Мухин был принят начальником штаба той воинской части, что заняла ст. Иннокентьевскую. В небольшой комнате обывательского дома было тепло, на окнах стояли цветы в горшках, золотились ризами иконы в углу, — мирный угол какого-то иннокентьевского мещанина.
Начальник штаба, черноусый, румянощекий подполковник с ученым значком на мундире, говорил Мухину:
— Присоединиться к нам? Хорошо, прекрасно. Очень рады. Но имеете ли вы лошадь, сани, вообще, так сказать, средства передвижения?
— Нет, конечно, — ответил Мухин. — Я уже вам докладывал, что следовал в чешском эшелоне…
— Так вам всего лучше и следовать в нем до Читы. А там явитесь ко мне, и я вас зачислю в часть.
— Но это уже невозможно, господин полковник, — и Мухин рассказал о том, что произошло ночью.
Рассказ Мухина не произвел на полковника особенного впечатления.
— Это, значит, те двенадцать трупов, что лежат неподалеку отсюда. Да, да, почти донага раздеты. Многие штыками поколоты. А чехи — чего же от них ждать. Вот они не хотят, чтобы мы брали Иркутск, сейчас наш генерал торгуется об этом с Жаненом и их командованием.
И вдруг глаза начальника штаба блеснули и почти заискивающе взглянули в лицо поручику Мухину. Заискивающе и оценивающе.
— Послушайте, — переходя с весьма равнодушного на самый ласковый тон, начал офицер, — послушайте! А не сможете ли вы помочь нам в одном маленьком деле? Впрочем, прошу прощения — не в маленьком, а как раз огромном и небезопасном деле.
— Пожалуйста! — привстал Мухин. — Сочту своим долгом.
— Нет, сидите, сидите, прошу вас! — удерживая Мухина рядом с собой на диване, заторопился начштаба. — Дело вот в чем, видите ли… Скажите, у вас на папахе еще чешский значок?
— Я его снял уже. Но он у меня в кармане. Забыл, уходя, сдать.
— И прекрасно, и расчудесно! Да что мы так-то говорим… Вы уже завтракали?
— Нет, еще ничего не ел.
— Ну, так мы с вами сейчас кое-что наскоро соорудим. Но видите ли, в чем дело, и дело, повторяю, очень важное, — начштаба прямо и уже по-начальнически, даже строго, взглянул в глаза Мухину. — Не могли ли вы, пользуясь вашим значком на папахе, пройти в Иркутск и разузнать, как красные готовятся к обороне? Мне, видите ли, передавали, что входы в те улицы, что обрываются у берега Ангары, то есть как раз те, что нам нужны для штурма, красные баррикадируют ледяными баррикадами и устанавливают за ними артиллерию. Если это верно, то нужен другой план нападения, иной, да-с, иной-с. И вот вы бы оказали нам огромную услугу, если бы всё это разведали. Конечно, когда мы прибудем в Читу, я представлю вас за это к надлежащей награде. А, что, ну как?
И полковник впился глазами в лицо Мухина.
Тот ответил тотчас же и совершенно просто:
— Конечно, господин полковник, я сделаю то, что вы мне приказываете. Будет исполнено, господин полковник! — Мухин снова хотел встать, как это подобало по уставу при получении приказания, но начальник штаба снова удержал его.
— Сейчас же, как только мы позавтракаем, и отправляйтесь, — уже по-деловому начал он детализировать приказание. — Как до города добраться, это уже предоставляется вам решить: на поезде, пешком — ведь тут всего шесть верст, да? — или на подводе. Это как хотите. Но, обследовав город, сейчас же, немедленно же возвращайтесь назад. И прямо, конечно, ко мне. Может быть, мы к тому времени выторгуем у Жанена Иркутск. Вот и всё. А пока я распоряжусь относительно завтрака, вот сюда, пожалуйста, в комендатуру… Я вас позову.
IV
В соседней комнате, куда проследовал Мухин, отрядный комендант допрашивал захваченных красных солдат.
— Капитан Крылов, — представился он Мухину. — Присядьте. Я сейчас кончу. Вводите следующего, — приказал он бойцам и, опять обратившись к Мухину: — Только один остался, на три минуты задержимся.
Дверь из этой комнаты вела на кухню, и оттуда появился молодой парень в обычной солдатской шинели, но с красным бантом, пришитым к правой стороне груди. Две красные ленточки банта, замусоленные и свернутые, висли беспомощно. Боец, введший красноармейца, доложил:
— Он, господин капитан, банту свою хотел сорвать, но мы не дали.
— Хорошо сделали, — и капитан Крылов, постукивая карандашиком по столу, стал рассматривать солдата. Мухин обратил внимание на то, что в глазах коменданта была не то ласковая ирония не то самая обыкновенная человеческая ласковость.
