— Он, господин капитан, банту свою хотел сорвать, но мы не дали.
— Хорошо сделали, — и капитан Крылов, постукивая карандашиком по столу, стал рассматривать солдата. Мухин обратил внимание на то, что в глазах коменданта была не то ласковая ирония не то самая обыкновенная человеческая ласковость.
— Так, так! — начал капитан. — Значит, так: как пошли наши ребята в красной гвардии служить? Как имя и фамилия? — и карандашик по столу тук-тук-тук. — Фамилия и имя как, спрашиваю?
Красный назвал себя.
— Откуда родом? — и карандашик тук-тук тук.
Красный сказал. Он был еще очень молод, не более двадцати двух лет, и не очень, видимо, робел. И если что его и пугало, так это постукивающий о стол карандаш в руке офицера, приковавший к себе его глаза. Или, может быть, он не решался поднять глаза на лицо коменданта.
— Зачем пошел к красным? — спросил комендант и откинулся на спинку стула, выжидая, какой будет ответ. Но солдат ответил, не задумываясь.
— Так, так! А бант зачем надел? — опять тук-тук карандашиком по столу.
Пленный молчал. Лишь после паузы он выдавил из себя:
— Все нацепляли!
— Врешь! — и комендант отшвырнул от себя карандаш. Ведите во двор, — вслед затем приказал он конвоирам. Солдат покорно повернулся к дверям. Мухин увидел его широкую, сильную спину.
Комендант встал.
— Ну, вот и всё, — сказал он. — А теперь будем завтракать. Так, стало быть, это вы тот самый и есть, что открыли огонь по красным, тащившим на расстрел тех, раздетых? Рад познакомиться! — и он еще раз протянул руку поручику Мухину. — Жестокое, жестокое дело гражданская война, господин поручик. Но что поделаешь? Око за око.
V
К полудню, когда Мухин покидал поселок, день разгорелся ослепительно ярко. Солнце, золотой розой повисшее на безоблачном небе, зажгло снега миллиардами алмазных искр. Влево от дороги белоснежная равнина тянулась до самого горизонта, и лишь одно холмистое возвышение поднималось на ней — там, на далеком от Иннокентьевской берегу Ангары. И этот подъем равнины был увенчан строениями монастыря, тоже белыми, точно серебряными, с золотыми святцами глав и крестов над ними.
При выходе из поселка быстро идущий Мухин стал догонять медленно тащившиеся к городу порожние розвальни с крестьянином-возницей. За санями шла женщина в городской шубке, но с головою, покрытой теплой шалью, и в пимах. Догоняя эту процессию, офицер еще подумал:
— Вот бы подвезли! Но почему женщина не садится и почему они так плетутся?
Оказавшись еще ближе, офицер разглядел, что нет, розвальни не пусты, в них что-то везут, прикрытое белым. И лишь оказавшись совсем за спиной женщины, он разглядел под белой тканью, прикрывавшей поклажу, очертания человеческого тела: везли труп.
Женщина не повернула лицо в его сторону, когда он взглянул на нее. Мухин увидел только кончик носа и молодые полные губы с облачком серебряного пара, вылетавшим из них. Всё остальное скрывала шаль.
— Большевики? — спросил Мухин и кивком головы указал на покойника. Отвечая на вопрос, женщина взглянула на офицера, и Мухин увидел темные глаза под побелевшими бровями и ресницами. Взгляд был страдальческий.
— Да, — тихо ответила женщина. — Муж мой. Сегодня ночью.
— Офицер?
— Нет, — тоном, каким говорят об исключительной неправоте совершившегося, ответила вдова. — Даже не офицер, а военный чиновник. И за что? — и, заплакав, она стала утирать слезы концом шали. — И ведь как убили-то! — продолжала она. — Всего двенадцать человек убили — голых и босых на мороз вывели. Сегодня ночью всего и случилось это, — продолжала она, опять поднимая угол шали к лицу. — Священник между них был, между замученных, отец Николай из села Рассохино. Сама видела: лежит сейчас, седенький, на снегу. Он, когда уж их повели, сказывают, благословил всех, отпущение дал и вечную память запел. Все и запели. Так, себя отпевая, и пошли на смерть…
— Так и убили? — вздрогнув, спросил Мухин. — Никто не попытался освободить?
— Было это, — ответила женщина. — Хотела их белая организация отбить, но белых мало было, говорят, всего три человека. Их большевики тоже покололи. Вот везу, — голос женщины оборвался, — везу прямо на кладбище… И двое детей у меня осталось. Старшему пятый годок. Да вам-то что! — продолжала она уже враждебно, разглядев на папахе Мухина чешский значок. — Ведь чехи-то кругом были, когда их и мужа моего убивали, и не отбили. Может быть, и вы всё это видели и слышали и… не вступились.
Мухин промолчал: ответственное поручение, возложенное на него, требовало конспирации.
— Нет, — через несколько секунд ответил он. — Я ничего не знал, меня не было ночью на станции. Правда, я чех, но я родился и вырос в России, оттого так хорошо и говорю по-русски.
Ему хотелось сказать спутнице несколько теплых слов утешения, но, думал он, какими словами можно было утешить эту несчастную женщину, идущую за покрытым простыней изуродованным трупом ее мужа? Каждое слово тут звучало бы ложью, лицемерием! Лишь к ненависти врагу и к борьбе с ним можно было бы призвать ее, но ведь на руках ее осталось двое маленьких детей, она нищая, несчастная мать. Бремя ненависти и кровавой борьбы ложилось на его, Мухина, плечи.
И Мухин молчал, не находя слов. Выручил возница. Ознобившаяся лошадка не хотела идти шагом, всё переходила в бег. Захолодал и ее хозяин:
— Марковна, — обратился он к женщине. — Да присядь ты, Христа ради, на дровни, поедем пошибче. Ишь, скотина, и та торопит.
Ни слова не говоря, не взглянув на спутника, не кивнув ему, вдова догнала розвальни, неловко села рядом с ногами покойника, ступнями приподнимавшего простыню, и, придерживая эти ноги левой рукой, стала удаляться от Мухина на быстро покатившихся дровнях. И долго еще офицер видел эту жалкую, сжавшуюся черную женскую фигуру.
А потом он как-то вдруг сразу забыл и о ней, и обо всем, что он пережил прошлой ночью. Перед ним было большое дело, которое он должен был выполнить, и выполнить хорошо. И оно заняло все его мысли, ибо он хотел борьбы и верил в победу, несмотря на неудачи, которые несло белое дело. Таково уж свойство молодости — без всяких колебаний переходить от созерцательной грусти к грубым, но живым усилиям деятельности, которой только и оправдывается жизнь.
Поручение, возложенное на него, Мухин выполнил точно: все улицы, выходившие на Ангару, он обошел. Ни на одной из них не было баррикад, которых опасался начштаба. Да и вообще он не заметил никаких боевых приготовлений красных.
Вооруженных людей болталось по улицам много, но именно — болталось. Это были и солдаты местных команд и частей, перешедшие на сторону большевиков, и партизаны, слетевшиеся в Иркутск из деревень и сел. Весь этот сброд мотался по улицам поодиночке и группами, наполнял лавчонки, шумел во дворах.
