В своем завещании Бергман написал, что после его кончины он и жена должны покоиться бок о бок. Сначала и его тоже предполагали похоронить на кладбище Рослагс-Бру. Но позднее он передумал. “Когда я умру, ты перевезешь ее на Форё”, – сказал он свояченице. Сам он был не в силах, а уговаривать детей Ингрид Бергман не хотел. Их взаимоотношения не позволяли ему обратиться к ним с просьбой.
Оставалось только одно – надгробие. По поводу надписи между Ингмаром Бергманом и Биргит де Геер возник небольшой спор. Еще за двенадцать лет до ухода режиссера она, по его желанию, велела выгравировать на надгробии и его имя. “Он спросил, не считаю ли я, что это глупо. Вовсе нет, ответила я. Только вот вдруг ты опять женишься? Нет, сказал он. С женитьбами покончено”.
У Ингрид Бергман режиссер наконец-то обрел дом. Можно так сказать. После десятилетий вероломства обрел защищенность, какой прежде не имел. Выходит, постоянной погоне за вдохновением, за новым стимулом настал конец? Тут можно лишь строить домыслы. По словам племянницы Бергмана Роуз Бриттен Остин, из всех дядиных женщин именно Ингрид больше всего напоминала ему Карин Бергман. Ингмар Бергман сильнее всего на свете любил свою мать, и в Ингрид нашел себе на остаток дней понимающую и заботливую спутницу жизни. С ней ему не грозили всевозможные досадные моменты, которые нередко случались и от которых он как родитель маленьких детей бежал. У Ингрид Бергман было не только много общих качеств со свекровью, встречаться с которой ей не довелось. Они и внешне походили одна на другую. Так что вполне можно предположить, что это усиливало у режиссера ощущение, что он обрел родной приют. К тому же июньским вечером 1951 года, после первой встречи с Гюн Грут, Карин Бергман записала в дневнике: “Она либо наивна, трогательна и мила, а тогда, возможно, в точности такая женщина, какая нужна Ингмару, либо упорно хочет сыграть роль, и тогда это долго не продлится”. То есть мать считала, что знает: сыну требуется до самоотречения заботливая женщина. Протестующих и самостоятельных просят не беспокоиться.
Пер Люсандер, давний киноэксперт, сценарист, руководитель Гётеборгского городского театра и ректор Драматического института, полагает, что Ингрид фон Розен стала добрым гением Бергмана. Она побуждала его примириться – и с самим собой, и с многочисленными детьми. Теперь он будет вести себя как следует, начнет большой “примирительный отцовский проект”. Он собрал своих детей на Форё, и существует сделанное на его дне рождения в 1978 году классическое фото, где он с цветочным венком на голове сидит в окружении детей на крыльце дома. И выглядит совершенно довольным. Событие настолько уникальное, что “Афтонбладет” написала в газетном анонсе: “Впервые вместе: ИНГМАР БЕРГМАН И ВСЕ ЕГО ДЕТИ”. Мария фон Розен сидит с левого края, но тогда она еще не знала, что он ее отец.
До тех пор Бергман никогда не принимал на себя родительскую ответственность. Не желал играть роль отца семейства. Одна из дневниковых записей Карин Бергман от 1952 года весьма удачно резюмирует, в чем тут дело. Она писала, что его первая дочь оказалась как бы брошенной на произвол судьбы, поскольку ее мать Эльса Фишер-Бергман, по-видимому, не умела позаботиться о ней, и что ей хотелось бы иметь возможность вмешаться. И дальше, об отсутствующем отце: “Да, интересно, как будет с Ингмаром, когда его дети начнут взрослеть и он почувствует их отчуждение”.
На старости лет, когда одиноко жил на Форё, он мог сказать: “Черт, как мне недостает актеров”. Не жены, не детей, а актеров, которых он выдвинул, воспитал и возвысил.
Третья жена Бергмана, Гюн, после развода получила степень доктора философии по славянским языкам и общалась с нобелевским лауреатом по литературе Иво Андричем. Она переводила его книги и вместе с сыном навещала писателя в его летнем доме в Херцегнови, на северо-западе Черногории. В 1971 году она опять собиралась туда, и Лилль-Ингмар Бергман помнит, как перед ее отъездом они попрощались в аллее на стокгольмской Карлавеген. Мать была в новом светло-зеленом летнем пальто. Вскоре после этого она погибла в дорожной аварии в тогдашней Югославии, и Ингмар Бергман подозревал, что аварию подстроили. Согласно Микаелю Тимму, он усматривал мотив в том, что она поддерживала контакт с оппозицией и помогала вывозить из страны рукописи.
Когда отец и сын, по инициативе режиссера, встретились перед похоронами Гюн, Ингмар Бергман сделал неловкую попытку сказать о ней несколько слов. “Когда я упрямо продолжил, он вдруг посмотрел на меня с холодным презрением, которое заставило меня замолчать”, – пишет Бергман в “Волшебном фонаре”.
Да, сыну отец казался чужим. Лет в десять – двенадцать он, возвращаясь из школы домой, заглядывал в почтовую щель на входной двери. Если отец заходил в гости, было и приятно, и ужасно, так что Лилль-Ингмар предпочитал на всякий случай лишних несколько раз обойти вокруг квартала и дождаться, когда отец уйдет. “Я не хотел чувствовать, что меня встречают без любви и радости”. А отсутствующий отец не ощущался как большая потеря. “Расти без него было для меня если и не лучше, то, по крайней мере, проще”.
Однако порой отец и сын общались без проблем. В 1961 году Лилль-Ингмару довелось присутствовать на одной из репетиций отцовской постановки “Похождений повесы” Игоря Стравинского в Королевской опере. Это было замечательно, отец находился в своей стихии и в прекрасном настроении. Как мальчишки-ровесники, они проверяли техническое оборудование и вместе управляли громовой машиной. Почти весь день провели в Опере, на сцене и за сценой, сын познакомился с певцами. “Мы получили огромное удовольствие”, – вспоминает Лилль-Ингмар Бергман. Позднее он также присутствовал на съемках “Часа волка”, и они вместе ходили на первый показ “Крестного отца” Фрэнка Форда Копполы.
Сын очень хотел потрафить отцу. Виделись они нечасто, а когда виделись, он нервничал. Словесные залпы иной раз хлестали как бич. Ингмар Бергман был способен оборвать того, с кем разговаривал, вернее, к кому обращался. Не терпел, чтобы его речь перебивали даже самыми невинными репликами. Зять Пол Бриттен Остин называл его “кока-кольным крокодилом”, намекая, с одной стороны, на его популярность, а с другой – на то, что он мгновенно обрубал комментарии собеседника.
По словам племянницы Бергмана, Вероники Ролстон, он, в точности как его мать Карин, обычно целиком сосредоточивался на человеке, с которым говорил в данный момент. Был доброжелателен, любопытен и заинтересован. За несколько минут разговора хотел узнать как можно больше, чтобы определить, какое место занимает этот человек. Но в таких случаях действовал этакий неписаный договор. Тот, с кем Бергман говорил, был не вправе отводить взгляд и комментировать одновременные высказывания других, поскольку он воспринимал это как несусветную обиду, почти как оскорбление.
