Я попросила гостей в комнату. Они зашли, но задержались недолго: куда-то спешили. По просьбе Любышкина я позвала Владимира Петровича, которого он и Фрося торжественно пригласили прийти со мной вместе к ним послезавтра в гости.
— Глядите же, — оказала Фрося, прощаясь, Владимиру Петровичу, — приведите Оксану Филипповну, так как она сама «без дела» теперь не придет. Мы с нетерпением будем ждать вас обоих!
Владимир Петрович дал слово, что приведет меня «под конвоем собственной персоны», если буду упираться.
Только ушли Фрося с Любышкиным, в комнату вкатился Юрик с округленными от радости глазами:
— Ксана! Василек с мамой пришли!
Радостные восклицания и суетливый шум во дворе подтвердили сообщение маленького вещуна, и я побежала во двор. Маруся с Васильком поселились у меня.
Наконец я смогла заняться книгами, но не успела я расставить их в шкафу, как в комнату влетели испуганные мальчики:
— Иди на улицу! Там — гробы…
На улице уже собрался народ. Туда спешили с Марусиной половины бойцы, на ходу снимая пилотки… Вышла и я. На улице — тишина, безмолвие. Тревожно забилось сердце; зашелестел в складках флаг на калитке. По дороге, четко отбивая шаг, шли солдаты, держа пилотку в свободной руке; они несли на плечах… гробы.
— Один… два… три… четыре… — считаю их в такт шагам, и от этого леденеет сердце.
За четвертым гробом, вся в черном, шла женщина, мать этих четырех сыновей, убитых немцами как нарушители приказа. С одной стороны ее вела под руку дочь, а с другой — поддерживал солдат. За ними шли еще несколько бойцов, смена товарищам, несшим закрытые гробы, да несколько соседей или родственников. Тихо. Безмолвие жуткое.
Когда это печальное шествие кончилось, кто-то из соседей не сказал, а приглушенно выдохнул:
— Один не подлежал мобилизации на фронт — Василий, второй — Петро — вырвался из плена в сорок первом, двое — Валерий и Юрий — юноши, подросшие уже в войну… Но у нее еще трое на фронте!..
Опять тишина, и в этой тишине истошный детский возглас:
— О, еще!
Появилась вторая процессия.
— Один… два… пять… шесть… двенадцать… — отупело считаю и замечаю два детских гроба.
За гробами шли плачущие люди. Не выдержав этого тяжкого зрелища, мы вернулись к себе во двор.
Сегодня весь день мне почему-то кажется, что вот-вот во двор войдет письмоносец. Ясно вижу перед глазами конверт-треугольник с адресом, написанным знакомым почерком.
Ох, рано ему еще появляться. Ведь только два дня прошло с тех пор, как мы живем на свете, живем нашей советской жизнью, только два дня, а уж сколько всего тебе хочется!
И больше всего сейчас хочется — трудиться. Свободно, по собственному желанию, с воодушевлением. По этой своей работе ноет каждая клеточка тела, изнывает душа, и при мысли, что такая возможность близка, от радости захватывает дух. Свой трудовой коллектив, сцементированный общностью взглядов, свои улицы, свои все люди, свое государство, труд на себя… Что может быть красивее всего этого и дороже? Жить, долго жить, ведь начинаешь жить как бы сначала!.. А письмо придет!
Письмо… Каждый ждет его не дождется — и Маруся, и Наталка… Сегодня, когда была одна в комнате, как-то вырвалось вслух:
— Михайло!
И, чтобы ответом была не тишина, подражая его голосу, ответила себе:
— Что?
И улыбнулась, счастливая.
Утром, как только мы позавтракали («хлопцы» продолжают нас подкармливать!), пришла Анастасия Михайловна, взволнованная и деловитая. Поцеловала меня, а затем сообщила:
— Преподавателей берут на учет. Власть наша уже на местах. Пошли на Подол!
Быстренько собрались и зашагали в город. Шесть километров одолели очень быстро, то разговаривая, то здороваясь со встречными.
На Червоной площади, в здании «Киевэнерго», на котором победно реял в морозном воздухе наш рубиновый флаг, разместились различные учреждения. С радостно-знакомым биением сердца прочитали на дверях слова: «Райисполком», «Райпартком», нашли дверь с надписью «Районо» и оказались перед столом, где регистрировали учителей и распределяли их по школам.
Мы были приписаны к ближайшей от дома средней школе, 123-й; завтра утром обязаны явиться в распоряжение директора. Радостные, успокоенные направились мы домой. Собственно, домой спешила Анастасия Михайловна, а я, найдя ей спутников, решила еще подняться на гору, на Крещатик, немного прогуляться по городу, свободно походить и подышать свежим воздухом.
Крещатика не узнать. Сплошные руины, взорваны все до одного здания. Пробираться узкой тропой, проложенной пешеходами между камнями, обломками стен и искореженными стальными балками, было тяжело; утомившись, дальше не пошла.
Смотреть на остовы изуродованных, обгорелых зданий было до слез больно. Сколько понадобится труда, чтобы только разобрать эти руины! И уже хотелось сразу же приняться за работу! Глаза хотели видеть, и уже видели, на месте этих страшных мертвецов, оставленных руками смертоносцев, сказочно красивые, ажурные, чудесной архитектуры ансамбли высоких зданий, в зелени и цветах. Воображение рисовало широкую улицу в каштанах и рябинах, в палисадниках со сплошными кустами роз, которые будут цвести с весны до поздней осени, в цветочных коврах и цветочных клумбах.
Будет нелегко, порой будет очень трудно, но разве трудности когда-либо были нам страшны? А для себя народ сделает все.
Размышляя обо всем этом, вышла я на Печерск. Этот уцелевший живописный уголок города порадовал глаз: улепетывая отсюда в последнюю минуту, насильники не успели его разрушить. По улицам Печерска сейчас ходили наши офицеры, бесшумно мчались наши автомобили.
Первомайский парк погружен в зимнюю спячку. Прошлась по нему, полюбовалась на знакомый, всегда такой притягивающий к себе пейзаж Днепра и киевских круч. Где именно форсировали его наши бойцы, где «пили воду шеломом» из него? Опрошу при случае наших разведчиков.
На Владимирскую горку уже не пошла: утомилась. Но когда выходила из парка, увидела именно ее. Глаза привычно выхватили монолитную чугунную фигуру князя Владимира.
Уже в сумерках дошла по улице Фрунзе до мосточка через речку, возле лечебницы имени Павлова. Вдруг появились вражеские самолеты. Это уже третий налет после освобождения Киева. Дружно заговорили наши зенитки. Вскочила в чью-то подворотню. Незнакомая женщина пригласила в дом. Скоро самолеты исчезли.
Дома меня встретили радостные Наталка и Маруся: они уже были на обувной, завтра начинают работать. Сейчас я в комнате одна. Ни детей, ни мам, ни бабушки. Где они? Все на «мужской половине», где же им еще быть? Сроднились мы с бойцами, привязались очень к ним, а они — к нам. Жаль будет расставаться. Вот мальчики примчались на кухню. Значит, есть какая-то новость.
