29-го был отрядный маневр, в состав которого входил полк…»
Пером Великого князя водила симпатия к Цесаревичу. Но угадывалась ли в нем личность большого масштаба — на этот вопрос Константин Константинович не мог ответить. Он дал потомкам лишь свидетельство с натуры в «Воспоминаниях о службе Государя Наследника Цесаревича Николая Александровича, ныне благополучно царствующего Государя Императора, в л. — гв. Преображенском полку 2 января 1893-20 октября 1894».
«Воспоминания…» были написаны командиром полка генерал-майором Великим князем Константином Константиновичем в 1896 году.
ЧАЙКОВСКИЙ УПОРСТВУЕТ И ВОРЧИТ
Племянник Петра Ильича Чайковского Давыдов сказал Константину Константиновичу, что дядя заболел, более того, находится в опасном состоянии. Давыдов состоял вольноопределяющимся в Преображенском полку, и командир полка Великий князь попросил сообщать ему всё о состоянии здоровья Петра Ильича. Ведь заболел не просто великий композитор, но и друг Константина Константиновича.
Константин помнил, как отец, вернувшись из оперы, приятным мягким голосом напевал какую-нибудь итальянскую арию. Конечно, не обходилось без «La donna e mobile». Александра Иосифовна что-то мурлыкала себе под нос и, делясь впечатлениями, так и сыпала итальянскими именами: Марио, Рубини, Паста, Патти, Мазини, Котоньи… Это были боги и богини оперного пения. Они пели не только прекрасно, они пели легко, нарядно, увлекательно, словно, переборов все трудности вокального искусства, дали клятву: «Che il lavoro sia immasherato» (пусть труд будет замаскирован). У итальянских звезд были свои поклонники, соревнователи. Каждый зритель, охваченный «музыкальной психопатией» и одурманенный «солизмом», шел на «свою арию», своему «богу» или «богине» аплодировал, своего «бога» или «богиню» ждал на подъезде. Но если спросить: «Ну как опера, как она поставлена, каковы ансамбль, хор, массовые сцены, какова драматургия в единстве с голосами?» — он вряд ли ответил бы. Как вспоминают очевидцы, многократно рассказывалось, как итальянский тенор Анджело Мазини в последней арии рвал листик бумаги и каждый клочок вместе с пропетой нотой бросал в воздух. Белый клочок — нотка, белый клочок — нотка. Зал ревел, а упоенный собой, своим успехом, забыв об опере в целом, о своих коллегах, Мазини доставал еще один лист бумаги из кармана и повторял музыкальное «представление».
Русские музыканты мрачнели. Они понимали оперу иначе: для них это было великое искусство в сплаве режиссуры, постановки, драматургии, вокала, хореографии, хорового звучания, а кроме того — чувства, мысли, эстетики.
Но русский слушатель хотел итальянцев, русских музыкантов не понимал, не знал, не чувствовал, как будто они не отвечали его природе. Уже работали Мусоргский, Римский-Корсаков, Бородин, а любители музыки даже своей природной русскости не ощущали в сочинениях этих композиторов. Как замечал князь Сергей Михайлович Волконский, директор Императорских театров, «им ближе была какая-нибудь „Линда ди Шамуни“, чем „Снегурочка“». Римский-Корсаков и Бородин вызывали смех, глумление. Великий князь Алексей Александрович, услышав о представлении «Садко», ворчал, что это — не музыка, выносить ее невозможно — вечное «дзынь-бум-бум». И Александр III зеленым карандашом постоянно вычеркивал из оперного репертуара произведения Римского-Корсакова. Что же касается великой оперы Мусоргского «Борис Годунов», то первое ее представление было освистано и утонуло в грохоте кресел и взрывах смеха.
Константин, услыхав о провале «Бориса Годунова», сказал Лизе: «Да мало ли подобных премьерных провалов! Если языка своего чураемся, иностранщиной заменяем, что о музыке говорить? Там иностранщина, здесь итальянщина». И поехал в Дворянское собрание на Второй русский симфонический концерт под управлением Римского-Корсакова. Зала, как и следовало ожидать, была почти пуста. Но он «из внимания к русской музыке» (так записал в дневнике) остался до конца. И не пожалел, не раскаялся: Первая симфония Бородина его восхитила — сама поющая Русская земля.
В свой «Каталог музыкальных нот» он вписывает рядом с Моцартом, Бетховеном, Генделем, Вебером сначала лишь «Попурри из лучших мотивов оперы М. Мусоргского „Борис Годунов“». Потом в «Каталоге» появляются романсы и песни русских композиторов Н. А. Римского-Корсакова, А. П. Бородина, А. Е. Варламова, М. И. Глинки, Ц. А. Кюи, М. П. Мусоргского, Э. Ф. Направника. Вносятся в тетрадь с тисненым кожаным переплетом кантаты М. И. Глинки и М. М. Ипполитова-Иванова. И, наконец, русские оперы, правда, в переложении для фортепиано: «Руслан и Людмила» и «Жизнь за царя» М. И. Глинки; «Русалка» и «Каменный гость» А. С. Даргомыжского; «Кавказский пленник» Ц. А. Кюи; «Хованщина» и «Борис Годунов» М. П. Мусоргского; «Демон» А. Г. Рубинштейна. И, конечно, оперы П. И. Чайковского и Н. А. Римского-Корсакова.
Этот «Каталог музыкальных нот» — своеобразный штрих к картине русской музыки, к ее положению в обществе. Нелегко эта картина писалась. Интересно, что Александр III, так упрямо вычеркивающий из репертуара Римского-Корсакова, тем не менее открыл дорогу русской музыке. Он своим царским повелением упразднил Итальянскую оперу. Как отмечали современники этих событий, «вряд ли есть много примеров в истории искусств, чтобы мера внешняя, чисто механическая, оказала такое внутреннее влияние. Выдвинутая на первое место, лишенная соревнования, русская опера в несколько лет выросла до степени самостоятельной ценности».
И тут явился Чайковский. Но его также не сразу открыли. Оперный театр завоевывался тяжело: «Опричник», «Мазепа», «Орлеанская дева» не заполняли зрителями ряды кресел. Однако Чайковский завоевал салоны и гостиные Петербурга. Столица пела его дивные романсы, наслаждаясь русским стихом и русской музыкой. И отец Константина, Великий князь Константин Николаевич, недавно напевавший популярные итальянские арии, пел «Средь шумного бала, случайно…».
«Были в концерте Чайковского, где он сам управлял оркестром. 5-я его симфония, исполненная в 1-й раз, мне понравилась с начала до конца»; «Я был в консерватории на ученическом представлении „Опричника“ Чайковского и сидел между Рубинштейном и Петром Ильичом», — записывал Константин «каждое слушание» модного композитора.
Иван Александрович Всеволожский, руководивший Императорскими театрами в 1881–1899 годах, до князя Волконского, и воспитанный на итальянской кантилене, говорил: «Чайковский? Это — не музыка!» Но он же вносил в репертуар сплошь Чайковского — его балеты, его оперы «Евгений Онегин» и «Пиковая дама», сдавшись на милость прекрасной музыке.
