Иван Александрович Всеволожский, руководивший Императорскими театрами в 1881–1899 годах, до князя Волконского, и воспитанный на итальянской кантилене, говорил: «Чайковский? Это — не музыка!» Но он же вносил в репертуар сплошь Чайковского — его балеты, его оперы «Евгений Онегин» и «Пиковая дама», сдавшись на милость прекрасной музыке.
А сам Петр Ильич Чайковский сообщал своему другу Надежде Филаретовне фон Мекк: «Евгений Онегин будет исполняться в одном великосветском обществе, а именно у М-м Абаза. Распределение ролей следующее: Татьяна — Панаева; няня — Абаза; Ольга — Покровская; Онегин — Прянишников (артист Мариинского театра), Ленский — Лодий (тоже из Мариинки). Аккомпанировать будет Великий князь Константин Константинович».
Великий князь был превосходным пианистом, он стал инициатором концертов в Михайловском замке, в резиденциях Царской фамилии. Фортепианное сопровождение оперы, где пианист должен заменить сложную партитуру симфонического оркестра, представляло большие трудности, да еще при участии звезд оперной сцены. Константин Константинович справился. Но самое главное, что само его присутствие и участие говорили о поддержке отечественной музыки в России.
— Сколько будет существовать Россия — столько будут любить оперу «Евгений Онегин». Это — музыкальное воплощение даже не России, а русского соборного образа жизни: дворяне, крестьяне, женщины, няни, поэты, русская тоска, песни, северная природа, — объяснял он жене, когда вез ее в Мариинский театр после знакомства с пушкинским «Онегиным», которого читал ей сам. — Это русская усадьба. Мы, быть может, тоже усадьбу купим. Где-нибудь под Москвой или Калугой. У Осоргина… Усадьба — это совсем особая жизнь, ты поймешь это…
Усадьбу они не купили. Осоргин просил так дорого, что это было не по карману и Его Высочеству Константину Романову. Не стал объяснять Константин жене и того, что Петр Ильич Чайковский проложил дорогу другим великим русским музыкантам. Слушатель пошел за ними охотнее и отнесся миролюбивее к тем, кто был не столь нежен, мягок, красив, как Чайковский, а тревожен и стихиен, могуществен и суров, как Мусоргский.
Весть о болезни Чайковского очень разволновала Великого князя. Константин достал его письма. Последнее он получил месяц назад, 26 сентября 1893 года. Петр Ильич сообщал, что отказывается писать музыку к стихам Алексея Апухтина (просьба Константина). В «Реквиеме» Апухтина много говорилось о Боге-судье, Боге-карателе, Боге-мстителе. «… В такого Бога я не верю, — писал Петр Ильич, — по крайней мере, такой Бог не может вызвать во мне тех слез, того восторга, того преклонения перед Создателем и источником всякого блага, которые вдохновили бы меня. ‹…› Я мечтал об иллюстрировании музыкой слов Христа: „придите ко мне все труждающиеся и обремененные“, и потом — „ибо иго мое сладко и бремя мое легко“. Сколько в этих чудных, простых словах бесконечной любви и жалости к человеку! Какая бесконечная поэзия в этом, можно сказать, страстном стремлении осушить слезы горести и облегчить муки страдающего человечества!»
Две недели назад в Первом симфоническом собрании Русского музыкального общества Константин слушал, по приглашению Чайковского, его Шестую симфонию. Композитор сам дирижировал и, казалось, стонал, рыдал, возносился, просветляясь, и падал ниц перед красотой и страданиями человеческого бытия. Многие могли услышать в этой музыке автора-страдальца…
Константин забеспокоился, его охватили нехорошие предчувствия. Вызвал Давыдова. Тот ничего успокоительного сообщить не мог.
«Надо положиться на волю Божию и думать о хорошем», — сказал себе Константин.
Хорошего в его отношениях с Петром Ильичом было много. Позади почти десятилетнее знакомство. Едва познакомившись, они начали переписываться: один уезжал на гастроли, другой уходил в плавания. В то время Его Высочество Великий князь был столь наивен и так рвался к чему-то прекрасно-вечному, что послал Чайковскому сборник своих романсов для голоса с фортепиано, который издал в Германии, поскольку не смел, как член Царской фамилии, делать это в России. Правда, он смущенно оправдывался, что больше не будет удручать музыку недостойными плодами «недоуменного искусства». «Мне бы хотелось писать, но на мою беду — „коротки руки“». Константин просил подарить ему взамен сборника фортепианное издание новой оперы Петра Ильича «Жанна д'Арк».
Вспомнилась просьба композитора, которую Великому князю было особенно приятно исполнить, — речь шла о милой Дагмаре, Императрице Марии Федоровне. Ей Чайковский хотел посвятить цикл из двенадцати романсов, одни шедевры: «Я тебе ничего не скажу», «Соловей», «Ночи безумные», «Ночь», «Отчего я люблю тебя» и др. «Ваше поручение, многоуважаемый Петр Ильич, я исполнил с искренним удовольствием. Государыня приказала мне очень Вас благодарить за романсы, которые нашла „прелестными“. Мне особенно приятно передать Вам эти слова». А сам он, бесконечно любящий Фета, непрестанно напевал из этого цикла романс «Я тебе ничего не скажу» и писал Чайковскому: «Я не могу вспомнить теперь этих прелестных слов Фета, чтобы в ушах не зазвучала ваша музыка».
Наступила и кульминация их отношений, когда вышли «Стихотворения К. Р.». Один из тысячи экземпляров автор послал Чайковскому с дарственной надписью, однако запоздал. Чайковский, уже знавший о сборнике, разволновался и напомнил Константину Константиновичу, что «весьма лестно и приятно было бы получить его». Потом разволновался, в свою очередь, Великий князь: «Я очень боюсь, что вы приметесь перекладывать на музыку мои стихи только из свойственной вам любезности; а потому прошу вас не насиловать своего вдохновения и не приниматься за романсы, если вы не чувствуете к тому охоты».
Однако Петр Ильич «чувствовал охоту». Осенью 1887 года он сидел над книжкой К. Р. и разрисовывал ее своими маргиналиями и нотными эскизами. Композитор отобрал стихи, которые особенно легли ему на душу: «Я сначала тебя не любила…», «Растворил я окно…», «Я вам не нравлюсь…», «Первое свидание», «Уж гасли в комнатах огни…», «Серенада». Музыку романсов он написал в ноябре — начале декабря, надо сказать, в совершенно неблагоприятное для себя время: потерпела «настоящее фиаско» постановка его новой оперы «Чародейка», «последняя и, вероятно, лучшая моя опера». Так он считал и даже хотел посвятить ее Государю Александру III. Но тем не менее романсы на стихи К. Р. были написаны, и вовсе не из любезности, а потому, что стихи Великого князя, на взгляд Петра Ильича, «проникнуты теплым, искренним чувством, так и просятся на музыку». Композитор и позже будет их считать «красивыми, сочными, роскошными, звучными».
