Лентовский восторженно принял успешные репетиции Шаляпина сразу в трех новых ролях. С увлечением работал над постановкой массовых сцен в «Борисе Годунове», пытался давать советы при постановке «Юдифи» и «Моцарта и Сальери», но часто его предложения отвергались, его упрекали в расточительности и чрезмерной, до безвкусицы, фантазии.
И здесь, в театре Мамонтова, Лентовский любил на первых порах говорить:
— Если расход имеет разумное основание — не жалей денег! Трать их — деньги дело наживное, обернутся — и к тебе придут. Все, что необходимо, должно быть сделано. Тут скаредничать и жать копейку нечего…
Но у Мамонтова на этот счет были свои соображения. За первые два года существования Частной оперы он столько в нее вложил своих средств, что сейчас, спустя два года, уже стал чуточку бережливее.
— Фантазер, и только фантазер, — упрекал Мамонтов Лентовского, не находящего себе применения в Частной опере. — Вам бы только фейерверки устраивать.
Да, Лентовский любил извлекать из самой никудышной сценки зрелищные эффекты. Да, был склонен к рекламе, фейерверку. И бывал беспомощен, когда нужно было добиваться психологической глубины и жизненной достоверности спектакля.
А с каким рвением Лентовский взялся за постановку массовых сцен в «Борисе Годунове»! Мамонтову некогда было следить за мелочами театрального дела, к тому же у него столько дел на основной службе. Он надеялся на Лентовского. Хороший администратор, наладит дисциплину, рекламу… да и постановщик известный. Но первые же репетиции массовых сцен показали, что Лентовский вряд ли справится с постановкой…
Присутствуя на одной из репетиций, Мамонтов не мог поверить глазам своим: участники массовых сцен были какими-то грязными оборванцами, суетливыми, не знающими, что делать на сцене.
«Толстопятые! Как бараны! И это наш народ, от которого зависит судьба великого государства…» — горько размышлял Мамонтов.
Но то, что он увидел позже, совсем разочаровало его.
…Шаляпин медленно выходит из Архангельского собора, а на его пути толпятся какие-то люди, мешающие ему идти. Раздосадованный Шаляпин громко пробормотал сквозь зубы:
— Черти проклятые, не мешайте… Вглубь отойдите…
Из директорской ложи Мамонтов все видел и все слышал. «Черт знает что такое! Я-то думал… И это знаменитый Лентовский!..»
Ясно, что после такого случая Мамонтов охладел к Лентовскому. Ему передали, что Лентовский недоволен своим положением в театре и хотел бы повидаться с ним в более интимной обстановке для того, чтобы поговорить, но Мамонтов отвечал: «Не могу же я каждого полупьяного кучера к себе в дом вести…» И принимал Лентовского только в конторе.
А кто таким положением дел останется доволен? И начались всяческие козни, интриги, разговоры…
Глава шестая
Премьера за премьерой
23 ноября 1898 года Шаляпин впервые на сцене Частной оперы исполнил роль Олоферна. Он очень волновался в этот день, все казалось ему не так, как хотелось бы, все раздражало. Театр Солодовникова был переполнен, а это всегда радовало сердце артиста. Но удастся ли ему воплотить на сцене то, что родилось в его душе?.. Он первым решается на рискованное новшество — играть Олоферна этаким суровым каменным барельефом, одухотворенным, правда, силой, страстью и грозным величием…
Успех был несомненным. Впечатление Шаляпин произвел незабываемое. Критики писали, что Шаляпину удается образом Олоферна раскрыть перед зрителями психологию варварства, грозного варварства, с которым познакомила в свое время Библия… Признавалось, что варвары были разные… Гунны покорили и разрушили целые государства в Европе. Татары бесчинствовали на Руси… Казалось, такого жгучего страха, какой переживаешь, читая в Библии описание разрушений и насилий, которые творили варвары, покоряя народы и страны, больше не испытаешь… Но, глядя на Олоферна и вслушиваясь в его песню, когда он призывает «рвать, топтать конем, рубить мечом» все живое, понимаешь: ничто не может сравниться с этой кровавой вакханалией, к которой он зовет своего Вагоа…
Говорили, что Олоферн Шаляпина — это живой грозный восточный сатрап, незабываемы черты его лица, каждый жест, каждое движение монументальны, заставляют трепетать, испытывать ужас, необоримый страх… И одновременно зрители испытывали необъяснимое наслаждение от этой личности на сцене… Шаляпин был страшным и вместе с тем доставлял радость своей мощной игрой.
На следующий день Шаляпин, жадный до театральных новостей, велел скупить все газеты. И когда ему принесли их, набросился на них, читая только об Олоферне… Иола, мило коверкая русские слова на итальянский манер, тщетно звала его завтракать. Федору было не до этого. Только для виду он не признавал критиков, а на самом деле прислушивался к их мнению.
Послезавтра новая премьера — «Моцарт и Сальери»… Как удержать внимание зрителя?.. Для такой глубоко правдивой роли все оперные заготовки совершенно непригодны, фальшивы, неестественны. Моцарта и Сальери нужно глубоко почувствовать, уловить тончайшие движения их души, сжиться с этими характерами, перевоплотиться в них… С появлением на свет таких опер, как «Моцарт и Сальери», перед оперным артистом встают иные задачи — надо научиться играть, а не только петь, каждый жест, каждое движение должно максимально соответствовать характерам героев… Надо научиться играть в опере и Шекспира… Ох, незабвенный Мамонт Дальский… Ты многому меня научил…
После репетиции «Моцарта и Сальери» Шаляпин зашел к Мамонтову. Савва Иванович рассказывал своим гостям:
— Сидим на заседании, вижу, Витте смотрит на меня очень внимательно. Думаю, в чем дело, какие такие мысли бродят в его министерской голове на мой счет?.. Любопытно! После заседания он мне и говорит этаким сердитым, раздраженным тоном: «Савва Иванович, я вычитал в газетах, что вы везете за границу какую-то Частную оперу. Что это за вздор такой? У вас там на дороге черт знает что делается, а вы нянчитесь с какой-то там оперой?» Я растерялся, никак не ожидал такого разговора. Что-то невразумительное ответил, зная, что от вопросов искусства он всегда был далек, они ему мало понятны… Ну что, Федор Иванович, — обратился он к Шаляпину. — Олоферн произвел фурор, все только и говорят об этом… Теперь Сальери и — Борис… Сколько забот! А тут еще неприятности на дороге, недовольство Витте…
— Савва Иванович, — заговорил Шаляпин, когда они остались одни. — Первые же репетиции «Бориса» и «Моцарта» показали, что мои товарищи понимают роли неправильно… Существующая оперная школа уже не отвечает тем требованиям, которые продиктованы новыми операми, такими, как «Борис» и «Моцарт»… Уже и в «Псковитянке» это чувствовалось… Конечно, я и сам человек старой школы, как и вообще все певцы наших дней. Это школа пения, и все. И только… Она учит, как тянуть звук, как его расширять, сокращать, но она не учит понимать психологию изображаемого героя, не рекомендует изучать эпоху, создавшую его… Профессора этой школы употребляют только одни термины: «опереть дыхание», «поставить голос в маску», «расширить реберное дыхание»… Очень может быть, что все это необходимо делать, но все-таки суть дела в не том. Мало научить человека петь каватину, серенаду, романс, надо бы учить людей понимать смысл произносимых ими слов, понимать чувства, вызвавшие к жизни именно эти слова, а не другие…
