После репетиции «Моцарта и Сальери» Шаляпин зашел к Мамонтову. Савва Иванович рассказывал своим гостям:
— Сидим на заседании, вижу, Витте смотрит на меня очень внимательно. Думаю, в чем дело, какие такие мысли бродят в его министерской голове на мой счет?.. Любопытно! После заседания он мне и говорит этаким сердитым, раздраженным тоном: «Савва Иванович, я вычитал в газетах, что вы везете за границу какую-то Частную оперу. Что это за вздор такой? У вас там на дороге черт знает что делается, а вы нянчитесь с какой-то там оперой?» Я растерялся, никак не ожидал такого разговора. Что-то невразумительное ответил, зная, что от вопросов искусства он всегда был далек, они ему мало понятны… Ну что, Федор Иванович, — обратился он к Шаляпину. — Олоферн произвел фурор, все только и говорят об этом… Теперь Сальери и — Борис… Сколько забот! А тут еще неприятности на дороге, недовольство Витте…
— Савва Иванович, — заговорил Шаляпин, когда они остались одни. — Первые же репетиции «Бориса» и «Моцарта» показали, что мои товарищи понимают роли неправильно… Существующая оперная школа уже не отвечает тем требованиям, которые продиктованы новыми операми, такими, как «Борис» и «Моцарт»… Уже и в «Псковитянке» это чувствовалось… Конечно, я и сам человек старой школы, как и вообще все певцы наших дней. Это школа пения, и все. И только… Она учит, как тянуть звук, как его расширять, сокращать, но она не учит понимать психологию изображаемого героя, не рекомендует изучать эпоху, создавшую его… Профессора этой школы употребляют только одни термины: «опереть дыхание», «поставить голос в маску», «расширить реберное дыхание»… Очень может быть, что все это необходимо делать, но все-таки суть дела в не том. Мало научить человека петь каватину, серенаду, романс, надо бы учить людей понимать смысл произносимых ими слов, понимать чувства, вызвавшие к жизни именно эти слова, а не другие…
— Да, ты прав, Феденька… Но что делать, мы имеем дело с теми, кто у нас есть… А вот Шкафер… Интеллигентный ведь артист…
— На репетиции «Бориса» и «Моцарта» особенно отчетливо сказываются наши недостатки… Тут Пушкин, Карамзин, высоты и глубины человеческого духа… Тяжело, Савва Иванович, играть свою роль, не получая от партнера реплик в тоне, соответственном настроению сцены… Особенно меня огорчает как раз Шуйский, хотя его играет Шкафер, действительно один из наиболее интеллигентных артистов, понимающих важность задачи… Но все-таки, слушая его, я невольно думаю: «Эх, если б эту роль играл Василий Осипович Ключевский…»
— Федор Иванович, я делаю все, что только можно. Ни у кого такой оперы нет, как у нас. Вы делаете все, что вам хочется… Любые костюмы…
— Савва Иванович! Даже самые лучшие декорации, бутафория, оркестр и хор не вытянут оперы! Нужно что-то делать… Так дальше играть просто невозможно. Все эти бездарные артисты меня раздражают, я не могу с ними спокойно работать. «Борис» провалится с таким составом… Эта вещь написана сильно и красиво. А мы что делаем? Губим спектакль…
— Не волнуйтесь, все будет хорошо… Опера более или менее слажена Лентовским, особенно массовые сцены удались, да и хор играет прекрасно. Поймите, Федор, не все могут играть так, как вы… Вы играйте, как наметилось, как создается… На Борисе вся и опера-то должна держаться, а все остальное вытянем на «удовлетворительно» и «хорошо». Вот «Моцарт» вместе с «Орфеем» — это гораздо труднее. Готовьтесь, Федор. Все будет хорошо.
25 ноября состоялась премьера «Моцарта и Сальери». Как и предполагал Шаляпин, публика приняла спектакль сдержанно. Спектакль-то был превосходным зрелищем. Сама постановка, декорации, исполненные по эскизам Михаила Врубеля, костюмы, сделанные также по его эскизам, переносили слушателей в атмосферу музыкальной Вены XVIII века, ощутимо передавали стиль того времени. Да и Мамонтов как режиссер-постановщик многое сделал, уж не говоря о том, что Шаляпин был превосходен в роли Сальери…
Шаляпин полностью перевоплотился в образ человека, безумно завидующего своему младшему собрату по музыке. Есть ревность, но есть и ревность Отелло, все сметающая на своем пути, не знающая удержу, яростная и безумная… Есть зависть, но есть и зависть Сальери… Вот такую зависть играл Шаляпин. Он создавал человека, живущего полной жизнью, испытывающего и радости, и наслаждения. С огромной радостью он слушает фортепьянное соло. И, слушая игру Моцарта, Шаляпин — Сальери, небрежно откинувшись на спинку стула, спокойно помешивал кофе. Но, вслушиваясь в гениальную музыку, легкую, чарующую и беззаботную, как и сам ее творец, Сальери медленно встает, про кофе он давно уже и забыл — чашечка сиротливо стоит на столе, — медленно останавливается за спиной Моцарта, мучительно вглядываясь в нотные знаки, как бы спрашивая себя самого: а действительно ли не снится ему эта божественная музыка?.. И глухо произносит слова восторга и недоумения:
Ты с этим шел ко мне
И мог остановиться у трактира
И слушать скрипача слепого! Боже!
Ты, Моцарт, недостоин сам себя.
Какая глубина!
Какая смелость и какая стройность!
Ты, Моцарт, бог и сам того не знаешь;
Я знаю, я.
Он не может понять характера Моцарта, не может ему простить его легкости, виртуозности и легкомысленного отношения к тому, что он делает…
Столько трагического разлада чувствуется в душе этого человека… Он весь никнет, глубоко переживая зависть к тому, что происходило на его глазах.
Нет, Шаляпин не хотел играть простого злодея, завидующего таланту гения… Сальери — талантливый человек, тонко понимающий красоту гениальной музыки…
Высоко оценили игру Шаляпина критики. «Благодаря необыкновенному дару музыкальной декламации, достигавшей последней степени совершенства, благодаря неслыханной гибкости шаляпинской вокализации шаг за шагом развертывается перед зрителем в этой бесконечно льющейся мелодии картина душевного настроения Сальери, глубоко пораженного отравленною стрелою зависти, проходит вся гамма сложных, противоположных ощущений, вся тонкая углубленная психология человека, борющегося между противоположными чувствами: бесконечным преклонением перед гением Моцарта и стремлением устранить его с земной дороги, потому что он слишком ослепителен…» — так писал Э. Старк об игре Шаляпина.
Публика приняла спектакль по-разному: одни восторженно, другие сдержанно. Шаляпину было не по себе, он уже казнил себя за неумение донести до зрителя возникший в его душе образ несчастного человека, завидовавшего гению… Но первые же слова, которые он услышал после спектакля, подбодрили его:
