Проследовав несколько верст с колонной, мы отделились и поехали вперед. Только теперь, когда я взглянул на нее издали, тяжелое впечатление, произведенное на меня состоянием колонны, уступило место совершенно новому чувству: казалось движется грозная армия в боевом порядке, — так много внушительного было в этой массе, медленно подвигавшейся вперед в густых облаках пыли.
Уже совершенно стемнело, но еще оставалось верст пятнадцать до колодцев Сенеки, когда мы вышли на караванный путь, идущий из форта Александровского в Хиву. Картина несколько изменилась, появились небольшие холмы, между которыми извивалась дорога; по сторонам ее довольно рельефно выделялись белые группы солдат, неподвижно лежавших на земле, — то были отсталые от передовой колонны. Кто-то одиноко, сидевший недалеко от них закуривал папиросу; отблеск огня сверкнул на стальных ножнах его сабли и изобличил в нем офицера.
— Что, вы устали? обратился к нему начальник отряда. [53]
— Нет… оставлен вот с ними до присылки воды, отвечал офицер, приподнимаясь со своего места и указывая на лежавших по сторонам солдат.
— Ну, как ваша колонна прошла сегодня?
— Страх, господин полковник!… Растянулись мы верст на пятнадцать, да чуть было все не погибли… Счастье ведь какое! продолжал офицер, уже обращаясь к нам и нисколько понизив голос: — ну, налети на нас сегодня хоть тысченка этих степных халатников, ведь какую бы кашу могли заварить!..
Тут почти вскачь подъехала телега и кто-то громко крикнул:
— Апшеронцам вода! Где Апшеронцы?
— Слава Богу, ответил офицер, — сюда, сюда!… И лежавшие Апшеронцы медленно, как белые привидения, зашевелились в темноте…
При дальнейшем следовании мы уже поминутно встречали телеги или толпы конных, которые везли воду и спешили на встречу к своим частям.
В этот день мы уже проводили семнадцатый час на седле и устали до того, что, казалось, вот-вот оставят силы, а бедные наши лошади, свесив головы на поводья, с трудом передвигали ноги и уже не слушали ни шпор, ни нагаек. Представьте же теперь нашу радость, когда в 10 часов вечера показались наконец вдали бивуачные огни первой колонны, разбросанные на большом пространстве. Лагерный шум доносился еще издали, оживляясь по мере нашего приближения. Вот уже близко, в нескольких [54] шагах, раздается ржание коней и чья-то бойкая перебранка из-за сорвавшейся в колодец манерки. Многочисленные костры бросали, свет на самые характерные группы людей, суетившихся среди верблюдов и лошадей. Вокруг колодцев происходили страшный шум и давка, готовые, казалось, перейти в общую свалку…
Это общее, хотя и лихорадочное, оживление могло заставить забыть труды и впечатления еще переживаемого дня, если бы не крайнее физическое изнеможение, с которым, неразлучна апатия ко всему окружающему. Я слез с коня и готов был тут же свалиться, а бедный конь так и тянул по направлению к колодцу и, казалось, умолял напоить его. Я чувствовал, как дрожали, подкашивались мои ноги и решился прилечь где-нибудь поскорее.
— Насиб! бурку! крикнул я своему Лезгину-милиционеру. — Советую, господа, и вам то же самое, обратился я к своим спутникам, стоявшим недалеко в каком-то раздумьи, — ждать нечего, маркитанта нет, а верблюды с нашими вещами, слава Богу, если придут чрез два дня…
— Это вы приехали? послышался знакомый голос майора Аварского. Он назвал меня. — Тьфу ты, дьявол!.. Да тут сам чорт шею сломит! воскликнул близорукий майор, наткнувшись, прежде чем я успел ответить, на лежавшего поперек верблюда.
— Я, батюшка… здравствуйте. [55]
— Ну что, размяло косточки? опросил Аварский, выделяясь из толпы, когда пламя соседнего костра блеснуло на его очках и осветило смугло-худощавую физиономию с большою черною бородой. — Да что вы тут стоите?
— Да вот, думаю, где бы поскорее свернуться… я едва стою на ногах.
— Пойдемте ко мне, ведь тут вас раздавят ночью.
— А у вас что же, палаты какие-нибудь?
— Дворец, батюшка, в готическом стиле. Вот даже отсюда видно, как красуется его шпиц, ответил Аварский, указывая в стороне от бивуачного шума на единственный офицерский шатер, в котором просвечивался огонек. — Живо построили, ведь мы часа два уже здесь.
Аварский пригласил еще несколько человек, стоявших около меня, но почти незнакомых ему офицеров. Мы, конечно, не заставили просить и отправились за ним.
Не могу при этом не сказать двух слов о замечательно романической судьбе этого прекрасного офицера. Он из кавказских горцев, уроженец Дагестана. Будучи мальчиком, в 1839 году, при штурме Ахульго, где был убит его отец Алибек, герой обороны, Аварский был взят в плен третьим баталионом Апшеронского полка и отправлен для воспитания в Петербург. Здесь в корпусе он принял православие и, будучи выпущен в [56] офицеры, служил сначала в гусарах, а теперь, по истечении 34 лет после плена, судьба привела его командовать тем самым третьим Апшеронским баталионом! (Этот же баталион под начальством Аварского заслужил в Хивинском походе Георгиевское знамя, а сам он умер подполковником от раны, полученной у ворот Хивы.)
В палатке Аварского, на разостланных бурках, уже помещались человек десять Апшеронских офицеров. Между ними стояло несколько медных чайников, маленькие холщовые мешки с колотым сахаром и белыми сухарями и несколько стаканов, над которыми струился легкий пар только что налитого чаю. По углам палатки высились целые вороха сабель, револьверов, нагаек и дорожных сумок. Солдатский штык, воткнутый в землю около чайников, исправлял должность подсвечника, а пламя единственной свечи, колеблясь в густом табачном дыму, тускло освещало группу усталых собеседников в самых непринужденных позах.
«Счастливцы эти строевые; куда бы ни пришли, у них все с собой», подумалось мне при взгляде на этот незатейливый приют, казавшийся таким привлекательным!.. Мы разместились среди потеснившихся хозяев, появился ром, и после двух-трех стаканов горячего чаю, по крайней мере, я как бы переродился с новыми силами, так живительно действует здесь этот поистине нектар степных богов…[57]
В палатке давно уже слышался богатырский храп заснувших офицеров. С колодцев все еще доносился несмолкаемый шум. Я слушал чей-то рассказ о впечатлениях дня… и не помню, как и заснул под этот говор каким-то убитым, непробудным сном… [58]
Утро следующего дня и лихорадочная жизнь у колодцев. — Характеристика Киргизов — Сенеки. — Последствия 18 числа. — Исправление ошибок и уменьшение отряда — Известие о результате набега и слух об отравлении колодцев.
20 апреля. Сенеки.
Высоко уже поднялось солнце и сквозь парусину шатра ярко-матовым светом разливались его лучи надо мной, когда я проснулся на другой день. В палатке никого уже не было. Едва я приподнялся, потягиваясь и расправляя свои измятые члены, как осторожно разодвинулись полы шатра и между ними показался сперва медный чайник, затем усатое, загорелое лицо майорского вестового и наконец вся его грузная изогнувшаяся фигура.
