А что сказать о некоем всем известном придворном, что, рассердясь на возлюбленную из-за какой-то размолвки, был столь нечистоплотен, что показал ее мужу подаренный ею портрет, который носил на шее, чем того сильно удивил и умерил его любовь к супруге, хотя она и нашлась как ответить на его расспросы.
Но еще непристойнее поступил один мой знакомый сеньор, имевший большой чин в инфантерии, когда, выведенный из себя какой-то выходкой своей пассии, поставил на кон и проиграл в кости одному из своих солдат ее портрет, о чем она, разумеется, узнала, чуть не лопнув от возмущения, и долго злилась. Проведав о таком случае, королева-мать строго его отчитала: какое же презрение надо питать к избраннице сердца, чтобы сыграть в кости на ее портрет? Однако сей ловкач оправдался, сказав, что сам пергамент с рисунком он загодя вынул и сохранил, а рискнул лишь золотым медальоном, украшенным драгоценными камнями. Историю эту я слыхивал не однажды — и иной раз смеялся во все горло.
При всем том, да позволено мне будет заметить, есть среди женщин и такие — я их немало повидал, — кто прямо-таки жаждет, чтобы их нежное чувство было потревожено, чтобы ему был брошен вызов; или, проще говоря, грубое обращение их больше распаляет — а оттого делает мягче; так и с некоторыми крепостями: одни берешь силой, другие — мягкостью; но при всем том им совсем нежелательно, чтобы их оскорбляли или обзывали потаскушками; подчас слово ранит больнее действия.
Сулла никак не хотел простить Афинам, мечтал разрушить город до основания — и не за то отнюдь, что афиняне упорно сопротивлялись ему, а лишь потому, что они со стен бросали оскорбления Метелле, его жене, и задевали ее честь.
В некоем месте на этой земле — а где, не скажу, хотя сам там был, — защитники города и осаждавшие во время стычек обменивались позорными намеками относительно правящих ими государынь, выкрикивая друг другу: «Твоя-то неплохо играет в кегли». — «Да и твоя скоренько заставляет упадать все, что стоит». А это так раздражало владетельных принцесс, что те пытались причинить подданным друг друга как можно больше зла и жестоких рас-прав.
Слыхал я, что главная причина, подвигнувшая королеву Венгерскую раздуть такие славные пожарища в Пикардии и иных частях Франции, — склонность неких наглых остряков поговаривать о ее любовных похождениях и распевать повсюду во весь голос:
О, о, Барбансон
И королева Венгрии! —
по правде сказать, песенку грубоватую, по всей видимости сочиненную прощелыгой-наемником или сельским грамотеем.
Катон никогда не мог полюбить Цезаря с тех пор, как в сенате, где произносились речи против Каталины и его заговора, а Цезаря подозревали в сообщничестве, сам Цезарь изловчился тихонько подсунуть мужам совета маленькую записочку, точнее, любовное послание, отправленное ему Сервилией, Катоновой сестрой, где та предлагала свидание, ибо была не прочь переспать с ним. Что речь там велась о ней и о Цезаре, Катон не догадывался — равно как и о том, что названный Цезарь был заодно с Катилиной, — а потому, не зная, о чем написано в сей эпистоле, потребовал, чтобы ее огласили перед почтенным собранием. Принужденный к тому, Цезарь повиновался — и честь Катоновой сестры была затронута прилюдно и как нельзя болезненно. Оставляю вам догадываться, как после этого Катон должен был ненавидеть Цезаря, не в силах простить подобного оскорбления, хотя и делал вид, что сокрушается лишь потому, что тот упразднил Республику. Но вины в том Цезаря не много: ему обязательно надо было предать огласке послание Сервилии — ведь речь шла о его жизни и смерти. И думаю, что сама римская дева не слишком сердилась, понимая, в чем было дело, — поскольку их связь не прервалась, а от нее родился Брут, по слухам приходившийся Цезарю сыном, но весьма сурово отплативший за то, что его произвели на свет.
Вот так любвеобильные создания, отдавая себя всецело своим избранникам, подвергают свою честь многим опасностям, а если уж извлекают отсюда почести, средства и способы к возвышению — то нисколько этому не противятся.
Прослышал я однажды о том, как некая всеми уважаемая и прекрасная собой особа — из хорошего дома, но все ж не такого знатного происхождения, как влюбленный в нее высокорожденный сеньор, — допустила его однажды в свою опочивальню, где находилась одна с прислуживающими ей женщинами и сидела на кровати; он же после любезных слов о своей страсти подошел к ней, поцеловал ее и, мягко напирая, уложил на постель, после чего последовал главный приступ; и она стерпела его с почтительной вежливой покорностью, а затем сказала: «Вам, великим мира сего, повезло, что вы можете свободно пользоваться своей властью над малыми сими. Но если бы молчание было столь же вам присуще, сколь и красноречие, — вас желали бы и прощали еще охотнее. Так прошу же, сударь, сохранить все в тайне и тем оградить мою честь». Все это обычные речи, к коим прибегают особы, любимые теми, кто выше их по положению. А еще они говорят: «Ах, сударь, по крайней мере, позаботьтесь о моей чести»; или: «Ах, сударь, если вы расскажете об этом, я погибла. Именем Господа нашего молю: охраните мою честь!»; а другие: «Сударь, если вы не обмолвитесь ни словечком и честь моя не пострадает, я буду рада» — так эти дамы намекают, что с ними можно делать все, что только угодно, но под покровом тайны и прячась от света, — и тогда это их отнюдь не обесчестит.
А стоящие выше своих поклонников величественные дамы говорят им: «Поостерегитесь проронить хоть словечко, ибо дело пойдет о вашей жизни, стоит мне приказать — и вас засунут в мешок и бросят в реку, или заколют, или ноги перебьют», а также иные слова в подобном же роде — все о том, что женщине, какого бы звания она ни была, не хочется оскандалиться и стать притчей у всех на устах. Однако встречаются столь малоопытные или одержимые, забывшиеся в страсти натуры, коим легко выдать себя и без мужского посредничества, что не так давно случилось с одной прекрасной и добропорядочной сеньорой, получившей от одного пылавшего к ней страстью вельможи — в благодарность за наслаждение — роскошный и очень ей шедший к лицу браслет, на котором были преживо изображены они оба. Она, по недоумию или неопытности, стала носить его на руке выше локтя, прямо-таки выставляя напоказ, но однажды ее муж, придя провести с нею ночь, приметил его и разглядел, а после сего отделался от нее насильно, умертвив бедняжку. До чего же доводит женщин неосторожность!
Некогда мне был знаком весьма властолюбивый сиятельный принц, более трех лет сохранявший верность возлюбленной, притом одной из красивейших среди наших придворных дам. Но потом ему пришлось отправиться в поход, и он, после знатной военной победы, вдруг влюбился в хорошенькую высокородную принцессу — до того милую, что другой такой, наверное, и быть не может, — а об оставленной и думать забыл; новой же своей симпатии он оказывал все мыслимые знаки внимания, осыпав ее драгоценными вещицами, перстнями, портретами в богатой оправе, браслетами и всеми дорогими безделушками, подаренными ему его прежней любовью. Та, первая, приметив их у нее, чуть не померла от огорчения — и не смогла о сем умолчать, хотя, опозорившись, тешила себя надеждой, что уронила и достоинство соперницы. Думаю, что, не умри принцесса вскоре, принц, по возвращении из похода, все-таки женился бы на ней.
