Наверное, он чувствовал некоторую обиду — понимая, что его обделяют; может быть, те же ощущения испытывал Пушкин, не допущенный к декабристскому восстанию. «У меня было некоторое сожаление на этот счет… Даже теперь оно остается. Я, конечно, мог быть таким Геббельсом ГКЧП, я бы смог создать, как мне казалось тогда, информационное обеспечение. Я точно был бы разнообразнее в выборе балетов и, кроме „Лебединого озера“, мог поставить еще „Щелкунчик“ или „Жизель“, и даже „Красный мак“… Но, с другой стороны, я не убежден, что справился бы с той ролью, на которую претендовал. Я что-то знал о телевидении, вел программу „Служу Советскому Союзу“, но практически не понимал значения телевизионных технологий. Это ведь целая культура. В прессе — да, закрыть либеральные газеты я бы мог». Между прочим, самое любопытное из того, что мне удалось выцыганить из Бакланова, — ответ на вопрос, почему Проханова не взяли в ГКЧП: во-первых, у того не было административного ресурса, во-вторых, он был его друг и он не имел права им рисковать. То есть все-таки как декабристы с Пушкиным. Ну а сейчас, спрашиваю я, как думаете, вы правильно поступили, не сделав Проханова своим Геббельсом? «Возможно, это было ошибкой».
Что было бы, если б Проханов был наделен неким административным ресурсом и напрямую участвовал в заговоре? Можно предположить, что очень быстро все закрытые СМИ по его инициативе снова бы пооткрывались и вовсю молотили бы ГКЧП, а он, говорящая голова путча, 24 часа в день в прямом эфире отбивал бы гэкачепистов — шутками, гневными филиппиками, пафосными бредами, высокомерием, до изнеможения, один против всех. Наверное, по сумме очков он проиграл бы, но это было бы красивое поражение, и запомнились бы от этого путча не только дрожащие руки Янаева.
В ночь на 21 августа в туннеле под Новым Арбатом танки раздавливают троих юношей. «Я на это смотрел спокойно, потому что до этого прокатились бесконечные микровойны». Но ведь одно дело где-то на окраине, и совсем другое в столице. «Это не так. Убитые саперными лопатками на площади в Грузии. Убитые у телецентра в Вильнюсе. Это были трупы в столицах. И я понимал, что эти трупы, жертвы запятнали кровью ГКЧП; это проверенная методика диффамирования, подавления психики через кровь. Мне не было жалко этих людей, естественно, потому что это была война за страну, за государство. И я понял, что гэкачеписты не смогли уберечь себя от пролития крови. Им этих мальцов затолкали под гусеницы танков, эти жертвы были нужны Белому дому».
Ходил ли он во время ГКЧП к Белому дому? «Ну, один раз, просто было любопытно-интересно… и то — женщина меня повела, жила недалеко… Я прошел как частное абсолютно лицо к этим танкам-предателям, поговорил с танкистами, посмотрел на толпу». О чем он разговаривал с танкистами? «Как-то незначительно. Я просто скорее как художник хотел атмосферу понюхать, на баррикаду смехотворную посмотреть. Внутрь, конечно, не совался — штаб врага… И как я мог пойти туда, где Руцкой руководил обороной? Я там был чужой. Я бы штурмовал его, если бы была необходимость». «Там были люди, — делится Проханов своими впечатлениями от баррикад в послепутчевом интервью, — которым грозило социальное истребление: владельцы первых СП (совместных предприятий), кооператоры и т. п. Я с удовольствием на этих баррикадах выпил банку баварского пива, кто-то угостил меня сигаретами „Кэмел“… Конечно же, там было большое количество женщин, девушек: эта поразительная московская женственность! Как ни странно, даже близкие мне женщины, зная мои жесткие взгляды, — бежали на баррикады и тащили солдатикам харч. Это было женское движение, которое было в ужасе». Сравнивая через полтора десятка лет август 1991-го с октябрем 1993-го, он называет первый «опереточным», а баррикады — «смешными». Будущий аналитик газеты «День» С. Кургинян афористично сформулирует суть «милитаристского путча» следующим образом: «В танках сидели люди, читающие журнал „Огонек“».
21 августа, глазам своим не веря, он смотрит по телевизору медведевские «суперкадры»: взгромоздившийся на танк Ельцин, пародируя Ленина на броневике, произносит антигэкачепистский манифест. Он понимает, что дело пахнет керосином: не контролирующий ситуацию ГКЧП деморализован, его члены мчатся в Форос налаживать отношения с Горбачевым, просят того вмешаться; «для меня это был обвал, ужасный симптом поражения». 21-го же, под вечер, когда войска уже уходят из города, к нему в кабинет приезжает телегруппа Герасимова. На вопрос об отношении к кровопролитию он отвечает «я не против», «если эта малая кровь предохранит страну от пролития океана крови».
В 1991-м было очевидно, что путч провалился из-за того, что советская система прогнила окончательно и у нее просто не нашлось кадров, способных удержать власть. Что он об этом думает? Сначала ему казалось, что дело в том, что гэкачеписты абсолютно не были политиками, они не придавали значение политическим и информационным технологиям. Но дальше — после нескольких лет сбора информации, разговоров — в его сознании созревает конспирологическая версия. Почему КГБ, имеющий опыт ввода чрезвычайного положения, например, в Польше в 1981-м, на своем поле прошляпил все что можно? Почему Крючков так и не отдал сидевшей в кустах «Альфе» приказ задержать кортеж Ельцина, следовавший с аэродрома на дачу? «Сейчас он говорит, что это результат слабой воли, что он боялся жертв. Каких жертв? Китай в 1989-м расстрелял свой мятеж на площади Тяньаньмынь, избавившись от зачинщиков разрушения державы, которые привели бы ее к распаду и гражданским войнам. В результате сегодня Китай на наших глазах становится величайшей в мире державой XXI века». Все эти соображения, однако, не помешали ему принять в 1998-м, на 60-летие, от Крючкова китайскую вазу с журавлями.
Баррикады у Белого дома, 1991 г.
Вообще, ГКЧП — темная история, вызывающая множество толкований, вплоть до оккультного: предполагал ведь Пелевин, что смена строя была связана с заменой одного устаревшего тетраграмматона (СССР) другим (ГКЧП), в момент иссякания силы первого. Прохановская версия событий 19–21 августа скорее лежит в сфере конспирологии. «Путч был операцией КГБ по окончательной передаче власти одного центра другому», «Язов и Крючков, по существу, были предателями». «Крючков встречался во время ГКЧП с Ельциным». «КГБ вовсе не желал успеха ГКЧП». «У КГБ были досье, свои законсервированные радио- и телестанции, свой штат журналистов. КГБ мог бы взять работы по информационному обеспечению госбезопасности. Но комитет не хотел этим заниматься. Это был фальстарт, способ срезать консервативный — советский, партийный — слой, как в случае с рустовской историей. И я думаю, что КГБ не мог не понимать, что передача власти Ельцину от Горбачева означает крах Советского Союза. Разрушение Советского Союза — дело рук госбезопасности. В то время существовала концепция у демократов, что целиком весь этот огромный монолит не может войти в Европу, в рынок и в новую цивилизацию. Его нужно раздробить и вводить по кусочкам, его выгодно распылить территориально. И эта концепция, мне кажется, исповедовалась и КГБ». «Роль КГБ в трансформации строя была огромной. А иначе быть не могло. Эта суперструктура была сильнее и умнее партии, а в лице Андропова одно с другим слилось абсолютно, и КГБ осуществлял все самые сложные виды реформ и реконструкции внутри социума». Позднее он узнает, что КГБ участвовал и в создании народных фронтов в Прибалтике и на Кавказе, и в создании новой экономики через конструирование совместных предприятий. «Проект объединении Германий и сдачу „Штази“, правительства, великолепной, одной из самых сильных в Европе, армии могли осуществить только спецслужбы. Бархатные революции в Европе не могли происходить без КГБ».
