– Ты, Маруся, не волнуйся, не переживай. Разве ж ты виновата в том, что пьесу проваливают в театре? Разве я не вижу, что в театре возник конфликт между Станиславским и Немировичем, едва ли разрешимый в обозримом будущем: один разрабатывает мизансцены в Севастополе, а Немирович ставит здесь, в Москве. Почти все мизансцены, разработанные Станиславским, мне не понравились, но я об этом должен говорить Немировичу, с которым у меня уже были стычки по прежним пьесам. Понимаешь, Маруся, и мое положение. Да и, надо признать, положение Немировича было неважным, его положение и обидное и глупое. Вот все и разваливалось, и ты чувствовала себя не в своей тарелке, как человек чуткий, обостренно чувствующий все неправильности жизни. Так что ты не сердись, все идет так, как мы задумали… Представляешь, Федор, возились они с пьесой просто до одичания, Маруся уходила в 12, являлась в 5, уходила в 7 и снова приходила, желто-зеленая и злющая, в 12 ночи. И так – изо дня в день. Но как можно ставить такой спектакль в наше тревожное время? Актуально, злободневно? Да! Но как воспримут зрители народную сцену, когда черносотенцы гонятся за Протасовым, бьют его доской по голове… Не знаю, не знаю… Зрители так возбуждены нашей повседневной действительностью, убийством Баумана, Грожана… Не знаю, не знаю. А если во время спектакля прекратится свет, как это было несколько дней назад на генеральной репетиции? Шесть дней после этого не было спектаклей, труппа присоединилась к забастовке, все это хорошо, участвовали в митингах – тоже хорошо, но на делах театра все это существенным образом отразилось, сборы незначительные, пустота в зрительном зале. Скоро премьера, а у меня нет уверенности, что все пройдет благополучно, уж очень возбуждены актеры. Справятся ли?
– Боюсь, что ты прав, Алеша. Настроение у всех очень неустойчивое, сначала ликовали, сразу же после 17 октября, говорили блестящие речи, мечтали, надеялись, а через день увидели, что в мирных манифестантов стреляют, приуныли, разочаровались, ждут со дня на день, что мясники и лавочники из черной сотни будут бить жидов и студентов, как они сами выражаются. Партия охранителей подняла снова голову… А в пьесе Елена стреляет в толпу черносотенцев, и Германова это делает очень эффектно. Как только зрители будут реагировать? Этим у нас все обеспокоены. Прекрасно играют свои роли Качалов, Книппер, Москвин. Мне тоже очень хочется хорошо сыграть свою роль. А как – я не знаю. Скоро премьера, а я все еще в отчаянии… Так хочется увидеть этот образ… Если я увижу этот образ, я буду очень счастлива.
– Не сомневаюсь, Мария Федоровна, что вы будете счастливы.
– Спасибо, Федор Иванович, вы так любезны, но боюсь, боюсь…
– Все будет хорошо, Маруся, – успокоительно прогудел Горький. – Если б ты только театром занималась, а то вона сколько у тебя дел. Готовила побег из Таганской тюрьмы, занималась изданием легальной большевистской газеты «Новая жизнь», а тут за самоваром надо следить, чтобы все время был на столе, встречать и провожать хороших наших друзей. Разве тут до театра… Чем мы только не занимаемся, Федор: узнаем планы тюрем, полицейских участков, министерств, как распределяется работа в казенных учреждениях, в банках, условия охраны их, стараемся заводить такие связи, которые могли бы принести пользу, знакомимся с нужными людьми, входим к ним в доверие, узнаем склады оружия, нам известны все оружейные магазины города. Даже самые слабые женщины, дети, подростки, старики – все приносят нам громадную пользу. От мелкого беспорядочного террора мы переходим к широкомасштабным активным действиям. Убийство шпионов, полицейских, жандармов, взрывы полицейских участков, освобождение арестованных, грабежи банков для нужд революции. Понимаешь, Федор, каждый удобный случай должен быть использован для нанесения урона самодержавию. Нам нужна величайшая решительность, энергия. Самое главное сейчас, говорят лидеры большевиков, – это борьба с черной сотней, мы должны изучить, кто, где и как составляет черные сотни, а затем выступать против них вооруженной силой, избивая черносотенцев, убивая их, взрывая их штаб-квартиры.
– Но ведь манифест дал свободы, – возразил Шаляпин.
– Конечно, это победа революции, мы можем торжествовать, но, ты сам видишь, царь не капитулировал, губернаторы стреляют в народ. Нет, Федор, борьба продолжается. В манифесте Российской социал-демократической рабочей партии от 18 октября прямо говорится, что борьба пролетариата нисколько не прекращается с изданием царского манифеста. Натиск рабочих продолжается, мы должны довести революцию до конца – свергнуть самодержавие, а это станет возможно, если войска встанут на нашу сторону. Если войско не с нами, значит, это войско черной сотни. Власти прекратили свою атаку, выжидают. Умные люди из большевиков говорят, что наступило равновесие сил: царизм уже не может, а революция еще не в силах. Отсюда – громадные колебания. Смотри, какого размаха достигло стачечное движение, все парализовано, а правительство ничего не предпринимает, решительных действий нет. Двор колеблется: диктатура или конституция, дали элементы конституции, посмотрели, вроде бы большинство возликовало, а тут – убийство Баумана, Грожана, народ снова приуныл: стреляют. И это невыгодно царю, нарушено равновесие. Рабочие так далеко зашли, что царю невыгодно нападать на них – этим манифестом царь пытается сломить рабочих, внести раскол в единое рабочее движение. И это удалось на первых порах, а теперь посмотрим… Начались репрессии и погромы, Федор, а это страшно. Ты прав! Уезжай в отпуск.
Поздней ночью Шаляпин и Корещенко ушли от Горького и Андреевой.
Вскоре после этого Шаляпин уехал отдыхать в деревню Мешково в Подмосковье, почти через месяц вернулся в Москву, а 23 ноября он уже участвует в опере «Князь Игорь» в Большом театре.
Положение в Москве было по-прежнему напряженное и тревожное. По слухам, дошедшим до Шаляпина, Горький продолжал собирать деньги на оружие, оружие приносили к нему на квартиру, а другие люди тут же уносили в боевые дружины. Ясно, что этот слух не принес успокоения, а еще больше усилил тревогу. Из того же источника узнал, что Горький выздоровел, собирается в Петербург.
Озадачило Федора Ивановича письмо Глазунова и Римского-Корсакова, в котором уважаемые и любимые им музыканты просят его принять участие в концерте в пользу пострадавших во время забастовок. 23 ноября Шаляпин ответил на это приглашение: «Нужно ли говорить об удовольствии моем принять участие в столь славном концерте. Я всею душою моею рад прийти на помощь беднякам, борющимся за нашу дорогую свободу, – так или иначе. Жалею только, что не могу определенно назначить день концерта, потому что не знаю совершенно, как я буду занят в Мариинском театре.
