8
И вдруг во второй половине июля тональность его настроений, впечатлений, размышлений меняется. Оттого ли, что противник, так долго наступавший, приостановлен; оттого ли, что его дивизия расположилась неподалёку от Хотина, местечка, славного русской победой ещё в середине восемнадцатого века, победой, воспетой великим Ломоносовым в «Оде на взятие Хотина» в новых, силлабо-тонических ритмах, живых в русской поэзии и поныне; оттого ли, что его дивизия преображается, крепнет, обращает на себя соседское внимание способностью снова наступать, «вчера один из полков моих принимал участие в деле и вёл себя прекрасно, никакого сравнения с другими»; наконец, оттого ли, что думающий о родине, о стране детства везде находит для воспоминаний и сравнений родственные степи и холмы: «Кругом степная природа, всё покрыто степными цветами, и сухой ветер играет изгибами земли, как это я часто наблюдал в дни золотого детства. После обеда все разморены от жары, ложатся спать, а я беру двух казаков и иду на пункт. Они тоже воспринимают аналогию и повторяют мне: “Совсем как у нас на Дону летом”. И они начинают пересчитывать цветы, давая им забавные станичные названия, которые несут меня к прошлому, и я то смеюсь, то предаюсь грусти… я не особенно люблю взращённые человеком цветы, но посеянные рукой Бога на степном просторе я люблю безумно, как могу я любить. Ведь и моё сердце выросло на степных просторах…»
Теми днями — его первый приказ «о движении вперёд бронированного поезда». Было самое вольготное время для неподчиняющихся, и начальник бронепоезда поначалу заупрямился; пришлось Снесареву в несвойственных ему тонах просительности уламывать его, пока тот согласился дать подприказ двигаться. Но драма, разумеется, заключалась не в задержке, а в самой сути главных слов приказа — «движение вперёд». Строго говоря, куда вперёд? На запад, где немцы? На север, где временная, временщическая клика? На восток, где дезертиры загаживают дороги и вагоны? Через год бронепоезда станут железными многожерловыми убийцами всех, противящихся уже большевистской революции, и, как всюду, в двухполюсном мире за его бойницами будут находиться злые и способные к милосердию, знающие и обманутые, мрачные и весёлые.
И трудно сказать, куда прогромыхал и как далеко ушёл тот бронепоезд, — может быть, предвестник грозного красного гула, вполне вероятно, и поныне гулко и тяжело катящийся на красных колесах.
Временное правительство, дёргаясь слева направо, справа налево или дёргаемое таким образом, ввело на фронте революционные суды. Возвратилась смертная казнь. Военно-полевые, теперь революционные суды выглядели так: наряду с тремя офицерами ещё и три солдата. Снесарев сразу почувствовал, что этот демократический придаток в судах — три солдата (эх, широка Русь от птицы-тройки до тройки ОПТУ) — «окажется самым злым, требовательным и карающим», и что надо «рекомендовать осмотрительность и обязательное присутствие защитника (новый закон допускает его присутствие, но не делает его обязательным)».
В начале июля дивизия Снесарева переведена в войска Корнилова, что не могло его не радовать. Кроме того, его представили к чину генерал-лейтенанта, он стал кандидатом на должность командующего корпусом. Последнее могло состояться в самом скором времени.
Корпусной командир генерал Обручев перед отбытием снесаревской дивизии отдал благодарственный и высоко оценивающий её и её командира приказ. Снесареву сообщили также, правда, не из Ставки, а значит, слух: «Дивизия значится в числе претендующих на гвардейское достоинство, когда настоящая гвардия будет лишена его… я лично считаю, что моя дивизия, держа себя, правда, неизменно прилично, ничего особенного не совершила, но на фоне теперешних безобразий и скромные подвиги заслуживают возведения в степень крупных».
Во второй половине июля вместо Брусилова Верховным главнокомандующим назначают Корнилова; это обстоятельство и радует Снесарева, и тревожит: удастся ли новому Верховному, его другу, поправить почти непоправимое?
Заметно и радующе изменилось отношение к офицерам. «Это наши спасители и наши мученики», — часто слышится теперь. Причём почти везде и у многих. Даже Керенский невольно воскликнул: «Это удивительная группа… только она одна не заявила ко мне никакой просьбы».
И Снесарев пишет жене: «Как я рад, что это, наконец, понимают, и тягчайший грех революции выходит наружу… Пред нами, как живая, во всей яркости прошла вся эта драма, пережитая армией, её развал, агония, её почти склонение к небытию со всеми страшными картинами трусости, подлости, измен, предательства, и теперь, когда армию понемногу возвращают к её нормальной организации, мы видим её постепенное пробуждение как от летаргического сна. И нам всё это понятно, мы говорили всё это раньше (так я писал и А.И. Гучкову, когда он просил нас высказаться по поводу вводимых реформ) и не считали себя какими-то особыми пророками. И тем удивительнее для нас слышать разные объяснения, которые дают в Петрограде прибывшие с фронта. Они находят здесь и революционные, и контрреволюционные настроения, возлагают надежды на комитеты… словом, стараются плыть в море своей условной вымученной стилистики, не имеющей ничего общего ни с армией, ни с её жизнью, ни с её переживаниями… здесь всё совершается совершенно иначе: или много проще, или много сложнее, чем думают “мыслители”…
Как-то вы там живёте, как твоё здоровье, моя лапушка? Я боюсь, что вам в тылу наши события на фронте кажутся более страшными, чем они бывают на самом деле. Хотя Куропаткина и называли мастером отступления, но это искусство не большое и довольно простое; обыкновенно ждут ночи и под покровом темноты, оставив немного людей, покидают позицию… Одно горе — усталость в ногах и ноющая боль в сердце».
(Андрей Евгеньевич, Ваше Превосходительство, господин и товарищ генерал! Вы пережили Великое отступление 1915 года, отступление 1917 года, а наша с вами Родина ещё переживёт страшное, с миллионными потерями убитых и пленённых, отступление первых лет Великой Отечественной войны, да ещё — революционно-криминальный погром в конце двадцатого столетия, когда очередная временщическая бригада-семья, руководимая якобы конституционным гарантом-прорабом, а на самом деле искусно подвигаемая западными политиками и собственными жадностью и безрассудностью, нанесёт такой предательский, заплечный удар по России, какой не наносили турки, шведы, французы, вместе взятые; или масоны Февраля и большевики Октября, вместе взятые.)
Снесаревские записи и строки лета 1917 года:
