Действительно, несмотря на все заманчивые мечтания, вряд ли наступит время, когда все мечи навсегда перекуются на плуги. Как и раньше, еще долго меч будет открывать дорогу плугу, да и сам плуг, когда не будет другого оружия, станет, несмотря на все запрещения, снова превращаться в меч или просто обратится в палку, когда захочет продвинуться дальше.
Спасение лишь в развитии всеобщей любви и довольстве малым.
Дает ли возможность расцвета этих великих чувств все умножающееся население земного шара – весьма сомнительно… И все-таки это не так уж невозможно.
Будем поэтому верить с тобой в углубление христианских идей, а с ними и в начало золотого века человечества…
Но как бы то ни было, какие бы причины ни позволили императору Вильгельму с достаточной силой повлиять на своего заносчивого союзника, приходится все же, к удивлению, вспомнить, что не Австрия, а именно Германия объявила первая России войну, а не мы Германии. Она сама сознавала впоследствии все несчастие, которое произошло из-за этой поспешной «ошибки».
Конечно, подобной ошибки не было бы, если бы Германия, заранее уже предоставляя своему слабосильному союзнику полную свободу действий, сама не сделалась пленником безумной австрийской политики. Настойчивые, даже резкие советы германского канцлера Бетман-Гальвега, чтобы Австрия приняла английское предложение о посредничестве, остались в Вене без всякого внимания. Доброй воли к мирному решению вопроса было поэтому и в Германии достаточно. Этой воли, к сожалению, не было только у одной Австрии…
Броненосец «La France» прибыл с президентом Пуанкаре в Кронштадт в понедельник 7 июля после полудня. Государь в морской форме вместе с французским послом Палеологом, Сазоновым и Извольским выехал встречать его на маленькой яхте «Александрия» и привез своего гостя на ней в Петергоф.
Помню, что незадолго до этого разразилась сильнейшая буря. Молнии, почти не переставая, бороздили все небо, что казалось многим дурным знаком для нашего союза. Но к прибытию Его Величества на пристань засияло солнце, и море успокоилось.
Встреча, оказанная президенту дружественной страны, была торжественна и, несмотря на торжественность, даже сердечна.
Петергоф, этот русский Версаль, в те роскошные летние дни был действительно необычайно красив со своим старинным дворцом, ниспадающими от него каскадами шахматной горы и далеким видом на море. Все фонтаны в парке были пущены, и Пуанкаре следовал от пристани до дворца по красивой аллее, среди шпалер войск, звуков музыки и бесчисленных, высоко бивших в небо струй воды, искрившихся на солнце.
Обыкновенно все старания человека дополнить и украсить природу только ее портят. В тот раз я изменил это прочно сложившееся у меня убеждение.
Вечером, как полагается, был обед в старинном Елизаветинском зале Большого дворца – великолепнее которого, по словам французов, они не видели ни при одном дворе мира.
Что бы они сказали, если бы им пришлось присутствовать не на этом маленьком приеме, а на каком-нибудь балу или выходе в нашем Зимнем дворце.
Помню, что государь произнес тогда, по имевшейся у него записке, очень твердым и громким голосом свою известную приветственную речь и что ему отвечал Пуанкаре с еще большим подъемом и определенностью.
Все эти 4 дня пребывания у нас французов я оставался в Петергофе, где мне было отведено помещение во фрейлинском доме, и принимал участие во всех торжествах.
На следующий день Пуанкаре уезжал в Петербург, вернулся только поздно ночью. Но до своего отъезда он виделся утром с государем и завтракал у него в Александрийском коттедже, в домашней обстановке.
В среду 9 июля в Петергофском дворце был торжественный завтрак для президента и для прибывших с ним французских моряков.
Завтрак был без дам, так как императрица по нездоровью не могла присутствовать. Сейчас же после этого последовал отъезд в Красное Село на Зарю с церемонией, затем обед в лагере у великого князя Николая Николаевича и спектакль к Красносельском театре.
Вечер в день Зари был тихий, но необычайно душный. Государь был на коне. За ним следовала в коляске императрица с президентом и старшими великими княжнами. Свита следовала верхом по обе стороны царского экипажа.
Объезд бесчисленных войск, выстроенных впереди лагерных помещений, и последовавшая затем Заря длились очень долго и были из-за жары утомительны, но их картина по своей непередаваемой красоте, как и бывшего на следующий день парада войскам, до сих пор осталась у меня памяти. В особенности этот красносельский парад – последняя красивая военная картина старой России. Он был так величественно показателен и наполнял меня как русского такими гордыми уверенными переживаниями.
Да, как я наблюдал, и не меня одного.
Я был дежурным в тот день при Его Величестве, находился вблизи него и видел, что и он был охвачен не менее волнующими чувствами, чем я.
Пуанкаре все время находился без шляпы, не отрывая глаз от проходивших мимо русских войск, и из-за этого лишь изредка, почти не оборачиваясь, обменивался короткими впечатлениями с сидевшей около него императрицей.
Тот, кто с иронией отзывается о всяких военных парадах и говорит, что они лишь пустое препровождение времени, ничего не показывают и ничего еще не доказывают, все же во многом не прав.
Если такое торжественное прохождение перед своим верховным вождем многочисленных войск действительно еще не может доказать их особенное мужество, военное искусство и выносливость, то все же эта картина невольно волнующа. Она наглядно показывает всю красоту цвета нации и явленную этой нацией возможность ее сплоченности, а следовательно, и ее силы.
Ни одно из столь любимых в наши дни показательных шествий «пролетариата» с красными флагами и плакатами или других невоенных корпораций, как бы многочисленны они ни были, не дает и намека на подобное впечатление. Толпа всегда останется толпою, какою бы организованностью или пафосом она ни обладала.
Уже в одних несомых ею плакатах, несмотря на их громкие фразы, чувствуются лишь самолюбивые побуждения материального свойства. Это обыкновенно не призыв к единению и возвеличению Родины, а крик зависти, злобы и раздора. В сравнении с незыблемой святостью войсковых знамен и штандартов подобные плакаты справедливо заслужили название «тряпок».
В тот же день, в четверг 10/23 июля, после красносельского парада вечером последовал прощальный обед, данный Пуанкаре в честь Их Величеств на броненосце «La France» и отбытие французского президента, как предполагалось, с ответными визитами в Стокгольм, Копенгаген и Христианию.
