По моему мнению, достаточного развития нет ни у кого – оно у всякого и всегда недостаточно. Чем больше знаешь, тем сильнее сознаешь необходимость дальнейшего знания и вместе с тем глубже понимаешь, что и оно не в силах открыть самую волнующую человека тайну, и его надо заменить чем-то другим.
Я чувствовал только то, что как великие княжны, так и наследник крепко верили в Бога,= и почти не разбирая любили людей. Этого, главного в жизни, пожалуй, не могли бы дать им сами по себе и самые высшие университетские курсы. Эта вера, любовь и жалость проявлялись у них часто наивным, но всегда особенно милым, привлекательным образом.
В скольких случаях мне приходилось быть тому свидетелем.
Они умели находчиво делать добро и подходили к людям с простотою и сердечностью удивительными. Больше всего их притягивали к себе дети, почему-то главным образом дети деревни или низших служащих.
Впрочем, и они сами в своей душе оставались детьми, несмотря на свой уже юношеский возраст, наблюдательность, а порою серьезную вдумчивость.
С тревогой и болью за них я присматривался к зачинавшейся революции. Так хотелось верить, что надвигающаяся буря, ломая деревья, пощадит хоть эти полевые цветки…
Человеческой злобе было угодно другое…
Но довольно – нахлынувшие воспоминания опять отнесли меня слишком далеко в сторону от моего рассказа.
В ту поездку в Шхеры я был для великих княжон еще вновь, и они немного меня чуждались, но к вечеру они уже со мною совершенно освоились.
После обеда на «Штандарте» состоялся оригинальный спектакль.
Маленькие Анастасия и Мария Николаевны играли небольшую французскую пьесу, и играли, по-моему, великолепно, как настоящие актеры, вошедшие в свою роль.
Когда я им это искренне высказал, они смутились, покраснели и бросились от меня в сторону. Они и потом очень не любили, когда их кто-нибудь хвалил.
Вечером, когда мы гуляли с государем по палубе, Его Величество, указывая мне на громадного, толстого, неуклюжего матроса, сказал:
– А вот, Мордвинов, главный друг моего Алексея; Алексей почему-то очень к нему привязан, да и этот толстяк тоже к нему неравнодушен.
Это и был знаменитый боцман Деревенько – сделавшийся впоследствии дядькой маленького наследника.
В тот день я познакомился впервые и с Анной Александровной Вырубовой. Она оказалась моей соседкой за обедом на «Штандарте». Еще на «Полярной звезде», во время танцев, я обратил внимание на очень полную, с простоватым лицом девушку, танцевавшую с большим увлечением. Она часто покидала танцующих, подбегала, как любящая девочка-дочь к матери, к молодой, ласково ей улыбавшейся императрице и делилась с ней своими радостными переживаниями. За столом она была очень со мной любезна, разговорчива, также по-детски весела и порядочно наивна. Помню, что в конце обеда она подарила мне на память «о «Штандарте» и о нашем первом знакомстве» большой пучок роз, находившийся около ее прибора.
Михаил Александрович тогда мне о ней сказал: «Вот, Анатолий Александрович, та особа, про которую так много говорят и которую все почему-то так не любят. Как вы ее находите? По-моему, она совершенно безобидная. Какая-то безалаберная и ветреная, но откровенная. В ней есть много хорошего. Она искренно любит мою belle soeur и брата. Нет, правда, она совсем не опасна. Не верьте тому, что о ней говорят».
Пребывание в Шхерах в 1914 году длилось всего 5 дней – 7 июля ожидался уже приезд французского президента, и для этого надо было возвращаться накануне в Петергоф. По окончании всех торжеств предполагалось снова немедленно вернуться в Шхеры, так что почти весь наш багаж оставался на яхте.
Я упоминаю об этом мелком обстоятельстве только потому, чтобы показать, что надвинувшаяся через несколько дней война никем из нас не только не ожидалась, но даже и не предчувствовалась – настолько событие, непосредственно вызвавшее ее, казалось ничтожным, чтобы прибегнуть к такому безумному средству.
А между тем выстрел в Сараеве экзальтированного серба стоил жизни не только одному австрийскому эрцгерцогу, а миллионов жизней других людей, хотя и разных стран, но близкородственных и своей культурой, и своими одинаковыми христианскими верованиями.
Вероятно, все это было ничто в сравнении с человеческою злобою, завистью, жадностью и взаимным недоверием; таким образом, эта война по праву названа кем-то «гражданской войной Европы», и этим объясняется и ее жестокость, и ее безумие.
Конечно, причина причин и этого кровопролития спрятана в глубине тысячелетий, и было бы напрасно, как и несправедливо искать истинных виновников его только в менее отдаленном прошлом.
Наше время, при всех его остальных, весьма неважных качествах, все же возвышается даже над близким к нам концом XIX века. Войны теперь, действительно искренне, не желает почти никто.
Но войны, как и революции, не зависят от желаний большинства, столь могучего, как уверяют, в остальных случаях.
Тут руководят другие, загадочные, глубоко упрятанные в человеческой природе причины. Древняя история Каина и Авеля лишь отчасти проливает на них свет.
Что касается до внешних обстоятельств, непосредственно вызвавших тогда войну, то они выявились вкратце следующим, довольно характерным образом.
Первый выстрел европейской войны, как известно, раздался 15/28 июня 1914 года в Сараеве. Император Вильгельм узнал об этом во время Кильской недели220 и собрался немедленно ехать к Францу-Иосифу, но из Вены его просили почему-то не приезжать, и он, чтобы подчеркнуть свое миролюбивое отношение к создавшемуся положению, уехал на отдых в норвежские фиорды.
Если верить тогдашним газетам, даже в самой Австрии сначала не произошло ровно ничего. Только почти через две недели, 24 июня / 7 июля, собрался австрийский Совет министров, и в отсутствие императора, находившегося в Ишиме, постановил произвести строгое юридическое расследование, стараясь выяснить, насколько в убийстве эрцгерцога Франца-Фердинанда могло быть замешано само сербское правительство221.
Но этого явного участия установлено не было, да оно, конечно, и не могло иметь места – время, когда официальные правители стран пользовались наемными убийцами для уничтожения своих внешних соперников, давно прошло. К тому же сербское правительство было не о двух головах, чтобы использовать такое вызывающее средство.
К этому средству, вероятно, прибегли другие, всегда далекие от правительства люди. Как показало австрийское судебное разбирательство, к этому делу было прикосновенно и международное масонство. Чиновник австрийского правительства фон (фамилия неразборчива. – Ред.), командированный для расследования преступления с политической стороны, доносил в Вену через 3 дня: «Соучастие сербского правительства в преступлении не только нельзя доказать, но даже предположить. Наоборот, многое говорит за то, что это соучастие следует считать исключенным»222.
