Генерал-инспектор по инженерной части с оренбургским платком на плечах никак не мог перевести дух. С удивлением смотрел на него Теляковский.
– Не удивляйтесь, милейший Владимир Аркадьевич. Несколько раз принимался танцевать лезгинку в антракте, но она у меня никак не выходит. А раньше здорово получалось. Вот и сейчас еще раз попробовал в аванложе, опять не то, – говорил великий князь, смущенно улыбаясь.
– А как вам наш Демон – Шаляпин?
– Я просто испугался за бедную Кузнецову-Бенуа, когда Шаляпин ее волочил по келье, боюсь, она долго еще будет чувствовать следы объятий такого, как Шаляпин, Демона, – сказал великий князь.
– А меня Шаляпин потряс, когда он крикнул: «Она моя», – и так шагнул к оберегаемому Добрым гением входу, что я испугалась, как бы он не растоптал его, – улыбалась Милиция Николаевна. – Благодарим вас, Владимир Аркадьевич, за доставленное удовольствие. Передайте господину Шаляпину, что мы остались очень довольны его игрой и пением. Прекрасный артист…
«Не могу передать и десятой доли того впечатления, какое произвел этот спектакль, – вспоминала Е.И. Збруева, исполнительница партии Доброго гения. – Если бы Антон Григорьевич Рубинштейн был жив и присутствовал на этом представлении, то, вероятно, признал бы, что исполнитель превзошел автора. Да не только сам Демон – весь состав хора, оркестра и, вообще, все участвующие пели и играли с удвоенным, с удесятеренным вниманием и усердием.
Такова сила, гипнотизирующая массы, сила, исходящая от гениального человека».
1 января 1906 года В. Коломийцов в «Молве» писал: «Это был один из тех редких, незабываемых спектаклей, после которого уходишь домой радостный, пораженный и восхищенный силой и величием истинного искусства: не находишь слов, чтобы выразить полноту впечатлений, чтобы высказать горячую признательность артисту за тот животворящий дар, которым наделило его небо».
В новогодние дни было весело, приятно, но повсюду, где Шаляпин бывал, просили его петь, и 4 января утром он писал Направнику: «Я так устал и чувствую притом ощутительное нездоровье и хрипоту в горле, что осмеливаюсь сегодня не прийти на репетицию «Руслана» и прошу Вас меня извинить».
Вполне можно допустить, что в этот час Шаляпин чувствовал и усталость, и хрипоту в горле, но главное в том, что вечером он был приглашен к Римскому-Корсакову, куда должны были прийти все его петербургские друзья. И действительно, музыкальный вечер был превосходно организован: Стасов, Глазунов, Феликс и Сигизмунд Блуменфельды с женами, Бессель, Вельские, Оссовские, Стравинские, Ястребцов, вся семья Римского-Корсакова во главе с Николаем Андреевичем создали неповторимый и незабываемый концерт, пели, играли, шутили, смеялись, разговаривали и на серьезные темы… По свидетельству В.В. Ястребцова, Сигизмунд Блуменфельд, Гурий Стравинский, брат Игоря, Софья Троицкая, дочь Николая Андреевича, недавно вышедшая замуж, под аккомпанемент Надежды Николаевны Римской-Корсаковой исполнили «Женитьбу» Мусоргского. Было весело, смешно, непосредственно и талантливо, хотя музыка показалась слабой и скучноватой.
Затем Шаляпин, Оссовский, Сандуленко, певец-любитель, Сигизмунд Блуменфельд под аккомпанемент Феликса Блуменфельда исполнили оперу «Скупой рыцарь» Рахманинова. Все знали, что Рахманинов просил Федора Ивановича спеть заглавную роль в опере, но почему-то всеми ожидаемое событие не произошло. И кто-то спросил, почему…
– Сергея Васильевича я очень люблю, исполняю в концертах его романсы, но опера – другое дело… С удовольствием пою партию Алеко, но тут что-то совсем другое отпугивает меня, как будто и Пушкин, а не тот, которого я люблю, музыка написана как бы не на самый текст пушкинских сцен, а лишь на общие настроения отдельных картин этой драмы, и с этой точки зрения в опере Рахманинова, замечательной, талантливой, есть несоответствия и недочеты.
– Но ведь трудно всю драму воплотить в музыке, вот либретто и существует для этого, – возразил известный либреттист Вельский.
– Возможно, вы и правы, а я не совсем точно выразил свою мысль. Я не композитор, и то, что я скажу, не судите строго, но я порой замечаю, что композиторы используют в новых сочинениях свои прежние музыкальные мысли. Это не возбраняется, конечно, но скучно узнавать в новом сочинении уже услышанное ранее… Вот и в «Скупом рыцаре» Рахманинов почти целиком приспособил музыку одной из частей своей фортепианной сюиты к сцене монолога старика барона. Помните эпизод о слезах? Так и кажется, что в подобных случаях автор, сочиняя свои новые творения, не только не богатеет, а, наоборот, как бы сам у себя крадет двугривенный.
Все рассмеялись.
«До чая, – записал в своем дневнике В.В. Ястребцов, – когда мы находились в кабинете Николая Андреевича, он показывал нам свою рукопись «Моря» Бородина и сообщил, что очень долго обдумывал, как бы поудачнее наоркестровать основную фигуру аккомпанемента в этой балладе, и что, кажется, это ему удалось. А Владимир Васильевич Стасов, говоря о Кюи и его странном отношении к современной политической жизни России, сказал: «Да и что тут особенно удивительного. Этот человек всю свою жизнь готов был кланяться тому, у кого в руках была палка, и в этом смысле Цезарь Антонович всегда был самым ничтожным, самым беспринципным человеком». Феликс Блуменфельд рассказал, что в последний раз Шаляпин был до того бесподобно хорош в партии Сальери, что не только он, но даже и Направник плакал».
«Даже и Направник плакал» – выше похвалы артисту не могло быть.
В эти дни возросло напряжение в Петербурге. Накануне годовщины событий 9 Января, опасаясь новых волнений революционно настроенного рабочего класса и студенческой молодежи, правительство решило всех подозрительных арестовать и бросить в тюрьму. Большинство оппозиционных газет было закрыто, опечатаны некоторые типографии.
«Вообще реакция дует в хвост и в гриву, – писал Горький. – Но зря. Общество быстро революционизируется, правительство, развивая анархию, разоряет страну. У всех вытаращены глаза, все злы и все более злятся… Аресты идут – невообразимые, сотнями развозят народ по тюрьмам. Об обысках уж не говорю. Часть публики, желая отдохнуть от трудов, с удовольствием садится в тюрьмы, – это не юмор. Все страшно устали, и редкие не нуждаются в отдыхе. Часть уезжает куда можно, больше всего в милую Финляндию. Я вчера тоже заехал сюда. Живу в пяти верстах от водопада, на берегу озера Сайма, в глухом лесу. Тишина и покой – великолепно! А то у меня явились нервные боли в боку и тоже начали сводить меня с ума. Красиво здесь – как в сказке…»
