за освобождение Болгарии 1877-78 годов. – А.Б.]… Кстати, заявлю здесь потом, что Николай Языков имел намерение издавать журнал и выбрал Ф.В. Чижова в редакторы, назначив на это 30 000 рублей. Братья-наследники не согласились, и воля поэта не была исполнена».
А? Почувствовали разницу? Почему я и сказал, что все было так, да не так – совсем как в известной сказке про «Так, так, да не так!» Каждое слово звучит иначе. И ведь Вересаев нигде вроде бы не исказил истину, не подтасовал что-то в источнике, он просто вынул голый скелет, голые факты, отбросив все личное отношение, все чувства, все эмоции («милый мне поэт», «разогорченные гости», «Хомяков скромно присутствовал»… – всё, чего не измеришь и не уточнишь), вот и получилось…
Для нас та эпоха по времени еще дальше, чем от честного и бескомпромиссного Вересаева (знаю по рассказам его семьи и близких к нему людей, как он сам переживал, когда о ком-то из замечательных творцов ему приходилось писать что-то негативное, но правдой, в его понимании, он поступиться не мог), но нам повезло больше: мы можем свободно вглядываться в то, что долгое время было закрыто. Нам предоставлена великая возможность прозревать над теми страницами, над которыми у нескольких поколений возникала внезапная слепота. И умирал Языков не «жутко», а мужественно и мирно, и мысль Чаадаева, что только восстановление независимого патриаршества (которое понесет на своих плечах весь груз народной совести и покаяния) спасет русскую церковь и русский народ от любой внутренней катастрофы – это не «обочина его мысли», не «мистика», а основа, и… и… и…
И Федор Михайлович Достоевский еще «покажет кузькину мать» всем тем, кто вначале возлагал на него такие надежды, и Николай Алексеевич Некрасов пойдет во многом по «языковскому» пути(и даже, как ни смешно, «немчура» в его стихах замелькает – то-то бы Языков посмеялся!), и воздаст он своему тезке позднюю дань, и во время предсмертного свидания с Достоевским оба с таким изумлением оглянутся на настроения и ошибки юности, и – опять-таки, и… и… и… Такой путь прошли к величайшим прозрениям, силой своего гения несметное одолев.
Но нас-то в первую очередь занимают два других Николая, в чьей переплетенной судьбе так много загадочного именно потому, что великий дар всегда загадочен.
Два Николая – оба отмечали день ангела на Николу Вешнего, 9 мая по старому стилю – рука об руку добрели часть пути, когда Пушкина уже рядом не было, и многое дали друг другу. Истреблялась в Гоголе гордыня, когда рядом был Языков. Истреблялись в Языкове натужный боевой запал и «иссупление», когда рядом был Гоголь. Во взаимной поддержке они возвращались к тому прекрасному простодушию, которое завещал им Пушкин.
Гоголю пришлось труднее всего. Страшно представить степень одиночества, настигнувшего его после смерти Языкова. Еще оставалась одна ниточка – Екатерина Хомякова. А потом…
Да, тайна сия велика есть.
Сейчас, когда весь жизненный путь Языкова перед нами – можно ли сделать какие-то общие выводы?
Попробую.
1. Среди препятствий, которые приходилось преодолевать Языкову, чтобы полностью раскрылся и развился его поэтический дар, на одно из первых мест стоит поставить его характер. Не в том смысле, который обычно имеют в виду, говоря о характере Языкова: мол, ленив был, безалаберен, разболтан, неряшливость в быту переходила в неряшливость в поэзии. Когда дело доходило до поэзии, Языков был настоящий трудяга. Мешало ему природное добродушие, которого он стеснялся – и прямым следствием которого была собственно стеснительность; робость, которую он преодолевал хмельными возлияниями. Везде, где он заставлял себя быть жестким и язвительным, он немножко надламывался, и этот слом не мог не отзываться в его поэзии: вспомним, что настоящий поэт ничего не может утаить. Добродушие не означает отсутствия боевого задора, азарта, готовности к бескомпромиссному состязанию, и, тем более, готовности стоять за свои убеждения до конца. Но такое противостояние темной стороне мира у добродушного человека проявляется иначе, чем у человека желчного, задиристого и неуступчивого от природы. В самых одиозных выступлениях Языкова, что в стихах, что в переписке, что в устных разговорах, никогда нет презрения, ни к миру, ни к конкретному человеку, даже если возникает, от излишних усилий быть «крутым» (воспользуемся уж еще одним современным словечком, оно такое емкое, что разом несколько сторон смысла охватывает), прямое хамство и та площадная крикливость, которую сам Языков осуждал в послании к Дельвигу. Языков не смог бы ни приказать вешать пугачевских бунтовщиков, как Державин, ни, как Лермонтов, по локоть замараться в кровавой резне, чтобы потом написать «Валерик», вопль е небу о «непрестанной и напрасной вражде» людей друг к другу. Попытки быть «таким настоящим поэтом» – то есть, готовым не только к бескомпромиссности, но и к жестокости – на деле превращались в попытки «снасильничать над своей музой»: недаром Языков так любил это выражение Ломоносова.
А где возникает в поэзии насильственное принуждение, там и какой-то слом обязательно возникнет. У большого поэта этот слом может быть очень неявным, глубоко скрытой трещинкой или другим мелким дефектом в перенапряженном металле, но такая трещинка уже означает потерю цельности, опасность разрушения всей конструкции.
Там, где Языков отметает все привходящие, оставаясь самим собой, там он взлетает очень высоко, на сильных размашистых крыльях – что в начале творческого пути, что в конце. Там, где он начинает приспосабливаться под дорогие ему «идеи» или под «необходимость бросить вызов» – там сразу снижается высота полета. Добродушие превращается в прекраснодушие, а где прекраснодушие – там желание закрыться от неприятных сторон действительности, постараться не замечать очевидного. Вот так в мягких, застенчивых и покладистых людях порой происходят неожиданные вспышки упрямства: что на примере Языкова очень заметно. Он прогибается, стараясь защитить свой внутренний мир от ненужных вторжений, от тягостной обязанности объясняться и объяснять – а потом пружина срабатывает в обратную сторону. Мы видели, как это отображалось в его быту, в его биографии. Но и на творчестве это отображалось не меньше. На многое новое, неожиданное для него – пусть самое прекрасное-распрекрасное, но для него неожиданное, не укладывающееся в готовые рамки его представлений о том, каковы должны быть пути поэзии – он сперва говорит «нет!» почти не думая, а потом уж медленно и неохотно соображает: э-эй, кажется, это то самое, что я искал, пусть и по-другому!.. Я-то думал подойти к этой точке через левый изгиб разветвившейся дороги, а мне предложили подойти через правый изгиб, вот я
