Это случилось 28 июня, на пятый день после моего венчания.
В следующее мгновение сна не было ни в одном глазу. Франц Фердинанд? Княгиня Грузинская именно в нем, глубоко верующем эрцгерцоге, надеялась обрести высокого покровителя нашего католического театра. И уже предприняла кое-какие шаги, чтобы добиться для меня аудиенции у него, ибо влиятельные союзники и покровители были нам так необходимы.
В то время я настолько слабо ориентировался в подводных течениях эпохи, что не имел представления ни о мотивах, ни о возможных последствиях этого покушения. Для Отто Райхера все это тоже был темный лес и полная неожиданность. А княгиня спустя несколько дней написала под впечатлением этой кровавой трагедии мне о том, что это событие как раз и доказывает лишний раз, насколько необходим теперь наш католический театр, чтобы призвать людей к опамятованию и рассудку. Так близоруки мы все тогда были.
А ведь эти выстрелы в Сараеве разбудили в человечестве подземную магму, которая не успокоилась до сих пор. Но мы еще ни о чем не догадывались. Не догадывались, что своими выстрелами сербский мальчик Принцип застрелил целую эпоху. Может быть, в ком-то эти выстрелы и отозвались прозрением, но тех, чьи уши расслышали истинный их смысл, были единицы.
Нас среди них не было. Несколько недель спустя мы в прекрасном настроении отправились в Мюнхен. Свои зимние вещи, книги, рукописи, белье и серебро мы оставили в Граце, ибо еще не знали, куда нас забросит судьба после поездки в Нью-Йорк.
Мы остановились в отеле «Континенталь». Я показал своей жене бар «Одеон», любимый мой ресторан; мы катались по ночному Мюнхену, я теперь ее глазами смотрел на все те места, что были мне так дороги. Волнующее, хотя и жутковатое в чем-то путешествие в юность.
Нам было радостно в то прекрасное лето. С нашими мюнхенскими друзьями — поэтом Гербертом Альберти и его женой, моим митавским другом Паулем Кайзерлингом скучать не приходилось. Вылазки в горы, поездки на верхнебаварские озера, солнечные, лучистые дни. Как мы были счастливы на этом грациозном балу жизни! А серьезные собеседования с вечно погруженным в свои думы Карлом Мутом, который меж тем стал профессором, лишь вносили некоторую приятную изюминку в этот мед легкого времяпрепровождения.
Мы посмотрели «Доктора Фауста» в театре марионеток, но и оттуда не повеяло на нас ничем тревожным. Эльзи умопомрачительно забавно воспроизводила трубно-верблюжьи звуки, каковыми злые духи в пьесе сопровождали свои фигли-мигли. Мы были счастливые дети беззаботного времени — да и весь мир тогда был таким! На точеных, но прочных пилястрах жизни цвели пахучие розы, о грядущей тьме никто не думал, жизнь могла становиться только еще радостнее и веселее.
И письма вовсе не капали горьким вермутом в эту негу. Однако нам пора было двигаться дальше. Последней нашей станцией в Германии стал Страсбург, здесь мы остановились в фешенебельном «Красном доме». Я должен был нанести визит монсеньору Цорну фон Булаху, викарному епископу, который заинтересовался нашим проектом. Беседа с этим элегантным князем церкви должна была, как надеялся епископ Ропп, продвинуть меня еще дальше, ибо у него были обширные связи, благодаря коим можно было заручиться поддержкой каких-либо влиятельных лиц.
Викарный епископ пришел в восторг от моего «Тангейзера». Мы провели с ним немало времени вместе. И все же атмосфера явно менялась, в Страсбурге она была уже заметно иной. Стрелка барометра падала на глазах. Все ниже и ниже. Эльзасцы в своих красных беретах, сгрудившись на площадях, что-то выкрикивали, отчаянно жестикулируя. И в газетах стало раздаваться вдруг какое-то заикание. Над цветущей землей вставал бледный призрак войны.
Какая там война, глупости! Ну, разве что маленькая балканская; Австрия выступит как судия, ибо такое убийство по всем человеческим законам взывает к возмездию. Так говорили все.
В один прекрасный день портье доложил нам о прибытии ее светлости княгини «фон Грузия». И вот, совершенно нежданно, нас уже обнимала княгиня Грузинская. Она привезла с собой письма от епископа. И поведала мне о том, как обстоит дело с финансами. Деньги из наследства через несколько дней поступят в петербургский банк. Шесть тысяч рублей она уже перевела в Лондон, в Лайонс-банк; эти деньги — на ближайшее время и на поездку в Нью-Йорк. Все идет как нельзя лучше. Монсеньор Бенсон меня ждет.
И несмотря на эти утешительные известия, княгиня была напряжена и чем-то явно озабочена. Однако жена моя привела ее в полный восторг; она увидела в ней возможную замечательную помощницу в нашем деле — как англичанка, Эльзи могла быть очень полезной в Нью-Йорке. Политическое положение не очень ее беспокоило. Конечно, возможны столкновения в Белграде, как и общее обострение отношений между четырьмя державами — Францией, Германией, Австрией и Россией. Но все это будет занимать мир не более месяца, а там конфликт рассосется. Какие- нибудь стычки на границе, положим, но война? Исключено! Остался ведь еще в людях разум, тем более — в людях правящих. Тем не менее она намерена через несколько дней отбыть снова домой, потому как возможные осложнения исключать нельзя — особенно это касается железных дорог. Поэтому она и мне советует, как можно раньше выехать в Лондон. Понукаемый ею, я отправил телеграмму монсеньору Бенсону, с которым и так поддерживал постоянную связь.
На следующий день после приезда княгини объявился и д-р Отто Райхер. Приехал серьезный, попрощаться, ибо он был австрийским офицером запаса и уже получил повестку. Отто был настроен не так оптимистически, как мы; он полагал, что война все-таки будет — непродолжительная, но мощная, общеевропейская. Он видел дальше нас.
Начали сеять панику и газеты. Их колонки заполнились слухами, один тревожнее другого. Красноголовые эльзасцы покраснели еще больше. Речи становились все более дикими. Мнения расходились. Большинство было за французов.
Мы с Отто и Эльзи не поленились подняться на страсбургский собор. На самом верху, под шпилем, была небольшая смотровая площадка, со всех сторон продуваемая, на которую Отто взошел один. Как прекрасна была эта мирная, пестрая земля, простертая к небу! Как счастлива она была под лучами солнца, как покойна! Невозможно представить, чтобы этот святой мир прорезали вдруг молнии непогоды. Мы попросту не могли в это поверить. Но тревожный ком нарастал. От Бенсона пришла невразумительная, словно обрубленная телеграмма; я послал ему еще одну, из его ответа ничего нельзя было понять.
Княгиня меж тем уехала. Я раздумывал, ехать ли нам в Англию или уже поздно и лучше переждать здесь, ведь ясно же, что вся эта кутерьма продлится недель пять-шесть, не больше. Викарный епископ советовал вернуться в Мюнхен, где у меня были друзья и где было проще переждать бурю. Это все и решило. Я написал Муту, попросив его заказать нам с Эльзи номер в отеле, и телеграфировал Бенсону, что нам лучше отложить на несколько недель нашу встречу, но что он всегда может найти меня через профессора Мута в Мюнхене. После чего, 30 июля, мы отбыли — последним парижским — скорым поездом в Мюнхен.
