Эта история не просто новость, переданная близким. Это закреплено письменным текстом, ярко и трогательно, и несомненно должно оставить след в сердце рассказчика. Это, возможно, получит одобрительный отклик и со стороны свидетелей, и со стороны родных: не отступил, не бросил, не испугался трудностей. И в записях, где блокадники приводят примеры благодеяний, совершенных по отношению к ним, мы обнаруживаем все ту же картину: отмечены ценность подарка, радость, испытанная теми, кто его получил[1715]. И само перечитывание дневников имело немаловажные последствия: при сравнении разных записей отчетливо становились видны их авторам этапы постепенной деградации[1716].
Государственный и общественный контроль
Сколь бы ни были сильны благородные устремления людей и привитые им навыки сострадания, не все и не всегда были готовы жертвовать собой ради других, помогать им и постоянно заботиться о них. Защита государством и общественными организациями ослабевших блокадников являлась средством не только спасения людей, но и поддержания у них навыков морали.
Ясной программы поддержки сотен тысяч ленинградцев до начала января 1942 г. у руководства города, похоже, не было. Отчасти это произошло потому, что не сразу осознали масштабы катастрофы. Когда их скрывать было невозможно, стали остерегаться нежелательной огласки. И не зря – неизбежно бы возник вопрос о том, кто виноват в случившемся. Отсюда импровизации и опасения придать общественной инициативе такой размах, который вызвал бы более пристальное внимание в «верхах» к тому, как работают городские власти. Призывы к общественности, нечеткие и осторожные, все же прозвучали в выступлении П. С. Попкова на заседании бюро Ленинградского горкома ВКП(б) 9 января 1942 г. «Надо развить общественную самодеятельность, привлечь население к этому делу. Надо сделать это в каждом районе…Если как следует поднять общественность, советский, партийный и профсоюзный актив, то это сохранит очень блокадникам жизнь»[1717]. Заведующий отделом торговли Ленгорисполкома И. А. Андреенко высказался даже более определенно и резко, дав понять, как он видит это «привлечение»: «Надо заставить работать общественность»[1718].
Приемы подобного «расковывания» инициативы масс были опробованы в многочисленных агитационных и производственных кампаниях 1930-х гг. Общественности отводили роль статиста: по команде она должна была имитировать «активность», по команде же и прекращать ее. Любые не одобренные властями действия (особенно коллективные) по спасению людей казались подозрительными. Надежнее было бы «заставить» и еще лучше, если бы этим занялся прежде всего «актив».
Речь шла не только о гуманности. Утрата представлений о цивилизации вела к хаосу и делала немыслимым установление элементарного правопорядка. Усиление помощи блокадникам во многом происходило своеобразным явочным порядком, по мере расширения масштабов ленинградской трагедии и часто без понуканий, в силу исполнения своего долга и взятых на себя обязательств. Целью парторганизаций являлась помощь ослабевшим коммунистам – и ее оказывали, насколько это было возможно. Как вспоминал секретарь молокозавода № 1 М. С. Краснов, у одной из коммунисток «муж… был на фронте, она была в очень тяжелом положении, заболела, у нее трое ребят. Мы решили по линии партийного бюро привезти ее на завод с ребятами в помещение комитета комсомола, где она прожила в течение месяца… Мы прикрепили к ней двух коммунистов, которые ухаживали за ней и помогли ей встать на ноги»[1719]. «Ухаживать» – это ведь не то же самое, что выполнить одноразовое партийное поручение. Здесь потребна немалая толика терпения, сострадания, доброты. И разве то, что ей дали комнату комитета комсомола, случайно? Возможно, там было теплее, чем в других местах. Тот же М. С. Краснов сообщал, как коммунисты, поддерживая ослабевшую женщину с двумя детьми, приносили ей с молокозавода «отходы от производства»[1720] – как это похоже на действия тысяч людей, спасавших таким же образом своих родных.
А. И. Кочетова писала матери, что комсомольская организация помогла ей восстановиться на работе, ввиду ее тяжелого положения – и это должно быть отмечено[1721]. Даже пионеры, следуя традициям тимуровского движения, разносили по домам письма[1722].
Э. Соловьева, бравшая для дочери дополнительные продукты из детсада, вспоминала о разговоре с его заведующей. Та деликатно, но настойчиво попросила показать ей девочку, ссылаясь на то, что многие матери съедают паек детей[1723]. Отметим, что патронажные сестры посещали новорожденных на дому не только для наставления неопытных матерей, но и желая удостовериться, не стал ли ребенок жертвой голодных людей. И часто не довольствовались лишь формальным исполнением своих обязанностей.
Дружинница В. Щекина спасла десятки детей и хотела, чтобы каждому из них дали ее фамилию – нет, не чужым и постылым являлось для нее это дело. Любой «дистрофик», встреченный ею во время патрулирования улиц, вызывает у нее живейшее сочувствие и желание помочь. Ведь можно отвернуться, быстро пройти мимо – кто пойдет проверять? Но нет: «Видишь – еле бредет человек. Подходишь, спрашиваешь: „Что с вами?“„Доченька, отойти не могу, силы нет“. Расспросишь, где живет, есть ли кто-нибудь дома и отвозишь на санках в больницу или домой». Звено В. Щекиной вынесло из квартир в стационары 480 человек – на плечах, которые были стерты от ремней тяжелых носилок[1724].
Может быть, и не все из блокадных историй, часто жестоких, рассказывали другим, но о таких случаях самопожертвования говорили немало. «Медицинские работники детской сети проявили особую заботу о детях фронтовиков, помогали в получении жилплощади, дров, одежды, обуви, определяли нуждающихся детей в детские коллективы и в столовые лечебного питания, вели большую переписку с бойцами и командирами, посылали им фотографии детей, сообщали о состоянии здоровья детей», – читаем мы в отчете Отдела здравоохранения Ленгорисполкома за 1941–1943 гг.[1725]. И можем спросить: разве это являлось их обязанностью, разве кто-то требовал этого от них?
Посещение блокадников, нуждающихся в помощи, во многом сплачивало людей, не позволяло им опускаться, пробуждало в них лучшие чувства, своеобразно «расковывало» их. Начинались подчас долгие беседы, где делились своими горестями, просили о поддержке, благодарили. Завязывались связи, люди становились друзьями и в дальнейшем опекали наиболее слабых. Случались, конечно, и ссоры, и не сразу удавалось рассеять подозрения. Но со временем блокадники лучше узнавали друг друга и след проявленного к ним милосердия остался в их благодарственных обращениях, в строках дневников и писем, в воспоминаниях.
