Написать надо и о том, что было и как можно издеваться над актером.
А может быть, и этого тут не делать.
Надо вечером накрутить Армена <Медведева>, чтобы он пошел к Ермашу и Ермаш бы приказал. А я пошлю телеграмму, что согласно договоренности с вами могу озвучивать роль в Москве.
Из окна санатория им. Горького (элегия)
1
За окном моим март,
И земля обнажилась.
Снег уходит, чернея,
Зябко жмется к буграм.
Сосны в небо ушли,
Здесь они старожилы,
Они лес еще помнят,
Пенье птиц по утрам.
2
Здесь когда-то росли
Исполинские липы,
Здесь лесной среди воли
Жил от веку народ.
Здесь теперь санаторий
Закрытого типа,
От Совмина России,
От особых щедрот!
3
Тут у медперсонала
И голос нежнее,
И леченье, и пища,
И покой, и уют!
Что какой-то там лес!
Птицы тут поважнее,
Хоть совсем не летают
И с утра не поют.
4
Кто один — в одноместном,
В двухместном — супруги,
Отдохнуть приезжают,
Подлечить организм.
Тут на двести больных
Ровно вдвое обслуги,
Тут давно все свершилось,
Тут давно коммунизм.
5
И меня, лицедея,
Тут приняли тоже,
Сердце вдруг надорвалось
От мирской суеты.
Что же — это всегда
При дворах и вельможах,
Кроме слуг и гризеток,
В моде были шуты.
6
За окном среди сосен
Белеет пристройка.
Окна мелом замазаны,
Видно — хозблок.
До чего же у нас
Так убожество стойко!
Как на ТУ-104 —
Амбарный замок.
Домовой замахал на Фому руками: «Ты что, ты что?! Бойся корову спереди, лошадь сзади, а бабу со всех сторон».
А вообще-то «Из окна санатория» это о том, как самые душевные калеки при лицедеях становятся детьми... любопытно. А раз любопытно — уже оживает, уже «святая вода».
Многие сказочные образы касаются чаще не телесной жизни человека, а жизни его души, даже точнее, его духа. Поэтому их сказочность условна, на самом деле они конкретно реалистичны. О духе огня сказать «огонь» — глупо. Это так же глупо, как назвать самолет алюминием или железом. Дух огня и не огонь вовсе, не говоря уже о том, что огонь на самом деле химическая реакция.
Из всех моих замыслов сказочный — самый лучший. Может быть, «Вася Куролесов» — четвертая серия сказки, и все домовые и лешие на месте. Одна мать — всегда мать. Одна колыбельная — всегда колыбельная. А плач Ярославны — всегда плач Ярославны. Вот и будет Лене великая роль. Пропадет сынок, пойдет мать за сыном. И все любимые образы вставить...
...Или все-таки надо делать «Соблазнителя»...
05.04.86 г. Суббота
Озвучиваю. В роли пока ничего не понимаю. Понимаю только одно — Лопушанский не вполне нормален. То, что я видел, профнепригодно. Но вот что такое тенденциозное восприятие: ему явно не очень нравится, что происходит «замена» его творчества на «мое» — что-то они придумали. Что — не знаю. Надо будет сделать копию, чтобы она у них не пропала (копию моей записи). И надо будет проследить, чтобы эта перезапись произошла.
Они все время совещаются со звукооператором. Звукооператор новый, взявшийся в картине непонятно откуда. Того Костя заменил. Почему? Вчера «Лучше не будет!» — вернемся[199].
Надо сделать кого-то свидетелем происходящего. Жаль, я вчера не использовал Бабушкина. Надо было посоветоваться[200].
Надо, чтобы кто-то отдежурил (Юра или?). Или ничего не надо.
У меня к нему <Лопушанскому>, особенно когда я вижу его Наташу[201], брезгливое отношение. Наташа продолжает свое: «Зачем, зачем он все Госкино поставил на уши?»
06.04.86 г.
Лене С...
Вот грусть вечерняя без причин.
Вот я — причина всему тому,
Что вечером грусть без всяких причин
Гонит душу мою, словно из дому!
Грусть очень личное, как-никак,
О ней не пишут в стихах-дневниках.
Но я-то знаю ее наизусть,
Эту сквозную грусть.
Ту минуту, когда пред собой
Ты нагой и таков как есть,
Сам для себя, как плохая весть,
Посланная судьбой.
Ту минуту, когда в тиши
Все в тебе готово творить,
Когда на небе твоей души
Зажигаются звезды — тайны твои.
Грусть в мое сердце приходит легко
И не дает мне уснуть
Небо души, как же ты высоко
Как же долог к тебе мой путь!
Тайны и звезды манят к себе,
Я метеором мчусь...
Это в душе моей и в судьбе
Я в твое сердце стучусь...
(Я к тебе в сердце стучусь.)
07.04.86 г.
Сегодня вторая смена озвучания. Еду с напряженкой. Что вынашивает этот больной мозг Кости — и предположить трудно. Во всяком случае, я не нашелся на реплику молодого звукорежиссера «лучше не будет». Они прекратили запись, якобы из-за того, что я устал. Я не придал этому значения, но в этом что-то есть. Жаль, если мои прогнозы окажутся верными. (Если они собираются что-то выкинуть, то они это сделают сегодня... Или испугаются?)
Во всяком случае, есть тревога. Интуиция, или я все-таки измотан в нервном отношении. Естественно, что в первую смену мне было трудно, будет легче. Они не привезли даже монтажных листов, чтобы я не мог озвучивать по тексту, а монтажные готовы[202]?
Тут важны письма Ларсена, звучащие за кадром, — это одна интонация, и важно, что они отличаются своей интонацией от бытовой речи. Что же во всем этом? Да, в общем, ничего сложного, кроме того, чтобы все было живым.
Ну, Костя, погоди!
08.04.86 г.
Только вчера (на второй смене) Лопушанский в какой-то степени понял, что очень хорошо, что я озвучиваю. Потому что только вчера обнаружилось, что многое вообще неизвестно как делать. Письма, написанные Германом, не очень-то уже и глубоки. «Я любил маму, мама любила меня и все остальное» — «квель» откровенная, прямо скажем, для очень бедных. Озвучание утратило для меня всякий интерес, важны просто интересы «фирмы» (то есть меня как фирмы).
