…Степан и Борис должны были прийти к нам в гости. Мы с Наташей ждем их и немного возбуждены предстоящим визитом. Но папа, как ни в чем ни бывало, посылает меня в Эпине купить le Monde — неблизкая прогулка километра на три. Я пытаюсь протестовать, боюсь, что без меня Наташа завладеет нашими гостями, но папа непреклонен. Когда я возвращаюсь, я вижу Бориса, сидящего возле печки рядом со своей матерью, с которой они приехали. Я ее представляла себе совсем иначе. Довольно плотная женщина с красным обветренным лицом рассказывает нашей маме, что она торгует парфюмерией на рынке! Я немного разочарована, я ожидала увидеть ее не такой, тонкой, как ее дети, с прекрасными волосами, как у Степы, беседующей, как все друзья папы и мамы, о высоких материях…
Но куда же делся Степан? Он — в нашем садике важно беседует с Никитой, кажется, ему понравился наш старший брат. Интересно, что Никита ему там рассказывает? Ему на три года больше, чем Степану, но он разговаривает с ним, как с равным, и наверно о политике. Никита ходит в кружок UJRF[298], Степа и Борис тоже сочувствуют коммунистам, симпатизируют России, как мы все, впрочем.
Позже я узнала, что причиной их оживления была не только политика. Никита, важным барином, предложил Степану попробовать хорошего коньяку. У меня нет никаких сомнений в качестве коньяка, он взят прямо из ресторана Ecu de France, где папа заведует винным погребом. Никита щедро угощает гостя, но потом ему придется добавить в бутылку немного чая, иначе папа заметит, что уровень коньяка в бутылке сильно понизился. Никита, Никита, если бы ты немножко подумал, прежде, чем делать это, ты избежал бы по крайней мере одной из двух отцовских оплеух — одной, за то, что ты взял коньяк без спроса, а другой — за то, что ты его разбавил чаем.
Потом Степан и Борис приезжали к нам уже без Мани, на велосипедах — они жили не очень далеко, в Плесси-Робенсон. Как-то они пригласили нас к себе и нарисовали план — как доехать.
У нас всего два велосипеда, и мы с Наташей тянем жребий. Велосипед достается мне, и мы с Арсением отправляемся в путь. Кто же мог подумать, что он ориентируется по плану не лучше меня? Если бы с ним поехала Наташа, они наверняка добрались бы, куда надо. А так мы смогли доехать только до Версаля, а потом сбились с дороги, потыкались в разные стороны и вернулись, не солоно хлебавши, встреченные торжествующим взглядом Наташи.
Ида Карская — Мишелю Карскому
Дорогой мой мальчик. Со вчерашнего дня я в отпуску, в 7 1/2 мы выехали из Парижа, катили без остановки и в 7 вечера были уже в Najac'e. Он очень красиво расположен, дома цепляются друг за друга, поднимаясь в гору, опускаясь в долину и снова карабкаясь в гору, точно длинная процессия богомольцев. Красиво, напоминает многим Испанию, улицы мощенные булыжником, дома из серого и розового камня. К сожалению, страна (Франция) очень богата: много коров, много свиней, много кур, все это воняет навозом. Но я ничего не имею против этого запаха.
Не знаю, смогу ли я отдохнуть. Кроме моего ковра и разных проектов, фресок для нашей квартиры и для Брашей, я должна покрыть их двор — садик — разной величины камнями, как в Grenad'e. Дом их будет замечательный.
Я вернусь в Париж 26 августа. Возвращайся тоже к этому числу. У нас будет несколько дней, чтобы провести вместе в Париже.
Насколько я могу судить, тебе хорошо там. Научись управлять машиной, это всегда приятно… Я тебе не задаю вопроса насчет математики, надеюсь, что ты ей уделяешь пару часов.
Очень устала, хочу спать.
* * *
Дорогой мой Миша, получила твое письмо, рада, что ты пишешь по-русски. Обороты фраз у тебя довольно правильные, но грамматика очень страдает, особенно глаголы. Не забывай, что культурный человек должен знать грамматику, ничего не поделаешь… В этом году наляг на английский, пожалуйста. Запишись, пока ты в Лондоне, на какие-нибудь курсы литературы, это будет тебе очень полезно.
Я не хочу, чтобы мой сын был оболтусом, я хочу, чтобы он работал быстро, как я у Назана, а остальное время читал бы, изучал гармонию, музыку, ходил бы в музеи и театр, слушал radio, в общем жил бы. Я рада, что ты ходишь в музеи. Между прочим, я тоже не люблю Zadkine[299], он очень surchargé[300].
Отрывок из Henry James очень интересен. Я очень хотела бы прочесть «La vie privée»[301], Robert Browning меня всегда интересовал. Это он сказал — когда его попросили объяснить значение его стихов: «Hier il avait le bon Dieu et moi qui comprenaient, aujourd'hui il n'y a que le bon Dieu qui comprend»[302].
* * *
Душенька, пишу тебе лежа в постели, теперь уже час ночи, но я вряд ли так скоро усну. Ни за что на свете я не стану тут покупать дом, все крыши дырявы, как решето. Вдруг начался ливень, я прибежала от Brach'ей, боясь, что дождь через открытое окно накапает на мой ковер. Ничего подобного! Озеро было посреди комнаты, как раз там, где находилась законченная половина ковра, — дождь лил через крышу и потолок. Можешь себе представить, в каком я была состоянии. Три часа я лежала на полу, стараясь спасти и восстановить рисунок. Завтра, наверное, весь день придется исправлять, и одному Богу известно, удастся ли это сделать.
Теперь поболтаем о другом. Вчера была в Albi, здорово красиво! La cathédrale est formidable. Il ne ressemble à rien vu jusqu'à maintenant par moi ni en France, ni en Italie, ni en Espagne. L'intérieur j'aime moins[303]. Как твои занятия? Твои экзамены приближаются. Ты готовишься?
Из воспоминаний Бориса Татищева
К середине пятидесятых годов Маня свернула свою торговлю и распродала все товары. Ее здоровье пошатнулось. В один прекрасный день она исчезла. Неделю спустя, разыскивая ее по телефону, я выяснил, наконец, что она находится в больнице в Клермон-сюр-Уаз. Я сразу же поехал к ней. Эта встреча была тяжелой и для нее, и для меня. Мы все несколько раз, по очереди, ходили ее навещать. Потом она вернулась домой. Она чувствовала себя лучше, уехала в санаторий, затем вернулась. Но болезнь снова стала брать свое. Это напоминало войну с переменным успехом, когда то одна, то другая сторона берет верх.
Однажды она попросила меня пойти к мэру Плесси-Робенсон и заявить, что у нее украли документы и что ее хотят скомпрометировать, обвинив в шпионаже. Я ей поверил и сделал то, что она просила. Мэр был первым, кто заставил меня задуматься, спросив, не страдает ли она душевной болезнью. Как я мог не сообразить этого раньше?
Потом был еще один период, когда жизнь взяла свое, а болезнь отступила. Как-то она спросила, ходил ли я к мэру, и была удивлена моим утвердительным ответом, но, кажется, осталась довольна.
