Время между тем шло своим чередом, приближаясь к тому часу, когда должны были собираться гости. Владимир Васильевич долго размышлял над неожиданно возникшей перед ним проблемой: во что ему одеться? Как летом, 16 июля, красную шелковую рубашку, атласные голубые штаны и желтые сафьянные сапоги? Или белую шелковую рубашку, вышитую Соней Кавериной красным шелковым узором по китайской шелковой материи? Или черный фрак?
Сколько уж раз за свою долгую жизнь Владимир Стасов принимал гостей и бывал в гостях, а сегодняшний день, предчувствовал он, окажется особенным, все звонки уже прозвенели, пора собираться в самый далекий путь, откуда нет возврата. Он прожил славную жизнь, больше делал для других, чем для себя; а все – для России.
4 сентября 1906 года Владимир Стасов писал брату Дмитрию:
«…А вчера, после многого пения, Шаляпин объявил, что хочет нам прочитать кое-что. И прочитал: «Город Желтого дьявола» и «Прекрасная Франция»… Оба истинные шедевры. Настоящий Байрон нашего времени, какая сила! Какая красота! Какая картинность языка! Можно только удивляться краскам Максима Горького. Для меня эти две вещи – наравне с «Человеком» – лучшие его создания. Это именно то, что от него останется навеки, вместе с «Буревестником», с «Песнью о Соколе», с «Дятлом» и немногими другими. Все прочее, особливо весь паршивый его театр и все его добродетельные воры, мошенники, пьяницы и прочие гады, это все – дрянь, глупость, преувеличенье, фальшь и притворство. Но «Человек», и «Желтый дьявол», и «Прекрасная Франция» – совсем другое дело.
Шаляпин читал умеренно хорошо, не очень-то знатно, но патетичные места и высокие душевные ноты – великолепно, с великим огнем и поразительною силой! За ужином я провозгласил здоровье «Федора Большого!», и ему довольно, довольно похлопали. Он же отвечал мне маленьким приветствием и затянул мне: «Слава!» Неожиданно подхватили и разные другие, и вышло очень недурно, складно… Тоже я упросил Гинцбурга Элиаса прочесть после конца ужина две маленькие вещицы, очень милые: «Ожидание от жандарма пашпорта» и «Комната актрисы». Все хохотали и восхищались – всего более Марья Валентиновна, нынешняя пассия Шаляпина: он сидел по мою правую руку, она по левую. Она решительно всем вчера понравилась: и красота, и простота, и любезность, и приветливость.
Но Шаляпин – Шаляпин, какой он вчера был – просто невообразимо!! Так произвел «Я не сержусь», «Старые злые песни», как, кажется, никогда еще! Я подобного у него не слыхивал, даром, что давно-давно слушаю и знаю его. Удивительно. Мы были просто поражены этою неожиданною силою, страстью и огнем. Многие расплакались, разревелись. Представьте, одна из них – Зельма. Она вскочила с места, убежала к Наташе в комнату, за шкапы и ширмы, легла на кровать и плакала. Мы все – вроде того же. Да, мне казалось, никогда ничего подобного я еще не слыхивал. Словно один из изумительнейших, вдохновеннейших вечеров Рубинштейна. Да, да, да, не слыхал, не слыхал ничего подобного. А он, Шаляпин, говорит, что его так настроила вчерашняя компания, вчерашняя великая художественная атмосфера!
Римский-Корсаков был тоже глубоко потрясен, а каков был Феликс Блуменфельд, уже и рассказать нельзя, его унесла и подняла чудесная художественная атмосфера… И он это нам сделал с такой несравненной поэзией после Шаляпина, в этом же самом романсе, где он был так необыкновенен, просто непостижимо чудесен! Да, такого вечера я не запомню…»
23 сентября 1906 года Шаляпин писал Стасову: «Дорогой мой и горячо любимый Владимир Васильевич! Вот чего я отвечу Вам на письмо Ваше:
Я еще не точно уверен, что приеду именно в ноябре в Петербург. Это вот почему.
Вчера мне сделали операцию – вынули совершенно здоровый зуб в верхней челюсти и просверлили дыру в скулу (так называемую гайморову полость), где нашли у меня гной (это от простуды).
Теперь будут промывать, и когда кончится промывание – неизвестно, оно может продолжиться месяц, два, три и четыре. Конечно, я не знаю, смогу ли я уехать от тех эскулапов, которые в самом начале стали меня лечить, – узнаю это от них позже.
Во всяком случае, если я приеду в Питер, то с удовольствием участвовать готов; предпочтительно было бы в театре – то есть спектакль. Денег я не возьму, но дирекция за мое участие сделает вычет в 920 рублей – об этом я считаю долгом предупредить. Вот и все.
Прекрасная Марья Валентиновна сейчас в Москве и шлет Вам самый горячий привет. Благодарит Вас за память, а я, что уж и говорить. Обнимаю Вас, родной мой, крепко и целую, целую старчища-могуч-богатыря.
Итак, участвовать, значит, я согласен, но, может быть, позже, чем в ноябре. Как это – удобно будет?
До свидания, дорогой мой Владимир Васильевич! Федор Шаляпин».
Но свидания не состоялись: 1 октября Стасова разбил паралич, а 10 октября он скончался.
Похороны на кладбище Александро-Невской лавры – 13 октября. 12 октября Шаляпин, исполнив партию Мельника в «Русалке», собирался поехать в Питер, но почувствовал себя очень скверно, еле-еле довел спектакль до конца. Приготовленный венок с надписью: «Мир тебе, дорогой мой богатырь Владимир Васильевич. Со скорбью Федор Шаляпин» – возложили на могилу Стасова по просьбе Шаляпина его питерские друзья.
Неделю болел Шаляпин, в объявленном репертуаре пришлось вносить отмены и перемены. И лишь 19 октября Шаляпин вышел на сцену Большого театра.
Навестившие его питерские друзья рассказали больному Шаляпину о последних днях Владимира Васильевича: после первого удара он вскоре почувствовал себя лучше, стал двигаться, напомнил, что он заказал плотнику решетку над могилой Антокольского, надо довести это до конца. Друзьям, бывавшим у Стасова в эти дни, показалось, что «могуч-богатырь» поправится и после этого удара, но 8 октября в 10 часов вечера принесли ему кипяченого молока, которое он особенно не любил: «Терпеть не могу этой вареной гадости!» – воскликнул он и тут же впал в бессознательное состояние.
Часть четвертая
Русские сезоны в Париже
Глава первая
Вдали от России
Сложные, трудные, тяжелые времена наступили в России. Царский манифест 17 октября 1905 года приветствовала чуть ли не вся страна. Но декабрьские события в Москве, Петербурге и других городах показали, что противоборство крайних сил в государстве обострилось до вооруженного противостояния и нет возможности примирить эти противоречия. Весь 1906 год ушедшие в подполье революционеры продолжали свою разрушительную деятельность. Свеаборгское восстание матросов закончилось поражением и новыми жертвами. Революционные боевики убивали офицеров, губернаторов, жандармских генералов, покушались на жизнь членов царской семьи… Никто не мог в то время сказать, что жизнь его вне опасности. Участились грабежи, убийства, воровство. Правительство вынуждено было пойти на крайние меры и учредило военно-полевые суды, скорые на расправу с теми, кто вносил в жизнь общества ужас и террор. Многие граждане России, почувствовавшие сладость свободы после царского манифеста от 17 октября, разочарованно наблюдали, как дарованные манифестом свободы и привилегии все чаще отбираются правительственными чиновниками. Закрыли сатирические журналы, привлекли к ответственности некоторых художников, все чаще стали поговаривать о том, что в России по-прежнему царствует право кулака, что по-прежнему «в воздухе пахнет кровью, проливаемой за элементарнейшие истины». Все чаще признавались друг другу, что невесело на душе, тревожно, как будто грядет еще что-то неожиданное, неприятное, непредсказуемое в противоборстве столкнувшихся общественных сил. «Неужели мы так и не доживем до настоящей свободы?! Что же Бог смотрит?» – восклицает А. Васнецов в письме другу в 1906 году.
