– Опять, опять, синьор советник!
В самом деле, синьор титулярный советник, распевая вокализы, основательно врал.
Урок продолжался, ученик пел и снова фальшивил.
– Соль, здесь стоит соль! – кричал учитель. – Кто вам поверит, что вы музыкант, если вы не знаете, что такое соль?
Маэстро Беллоли багровел, сжимал кулаки, но в последнюю минуту спохватывался: ему, басу-буффо, не к лицу приемы высокой трагедии.
– Кто вам сказал, что вы музыкант?!
– Уверяю вас, синьор Беллоли, – отвечал растерявшийся ученик, – у меня от рождения неплохой слух. Об этом говорили мне все учители музыки, к которым мне приходилось обращаться! – И Глинка смотрел на учителя, сам ничего не понимая: – Должно быть, слух изменяет мне теперь?
Так продолжалось довольно долго. Солист итальянской оперы маэстро Беллоли был тем первым учителем Михаила Глинки, который не возлагал на него никаких надежд.
– Мне стыдно брать у вас мой гонорар! – говорил он, и, приняв, однако, ассигнацию, бас-буффо еще раз делал благородный жест отказа: – Человек с негодным ухом не может петь!
Но уроки благодаря настойчивости ученика все-таки продолжались. А разгадка пришла сама собой. Вначале Глинка не слышал себя во время пения. Тогда он сосредоточился именно на том, чтобы себя слышать. По полной непривычке к пению это было самое трудное. Но как только он этого добился, тайны итальянского бельканто тотчас перед ним раскрылись.
Только упрямый итальянец опять твердил свое:
– Мне стыдно брать у вас мой гонорар!
– Почему, маэстро? Разве я не делаю никаких успехов?
Ho теперь вместо ответа учитель делал хитрую мину и бил себя ладонью по лбу:
– Я старый, очень старый осел, а вы искусный обманщик! Если вы не родились в Италии, то где же вы могли родиться, синьор?
Довольный ученик почтительно объяснял, что он, если это угодно знать, родился под Ельней.
– Под ельной?! – Подозрительному маэстро кажется, что синьор советник снова хочет сделать из него осла. Раньше он делал вид, что не может верно взять верхнее соль. Теперь уверяет, что родился под ельной!.. Но разве русские синьоры, имея роскошные палаццо, рождаются под мохнатой, колючей е л ь н о й? Странный обычай, особенно если нужно родиться зимой!.. Впрочем, чего только не наслушаешься, заехав в Россию! Синьор советник, родившийся под е л ь н о й, уверяет, например, что русские мужики умеют петь.
– И как еще у нас поют, маэстро! – настаивает Глинка. – Только у нас в народе выпевают совсем не ноты.
– А что же?
– У нас выпевают смысл слов, облеченных в звуки… – и, ухмыляясь, Глинка обрывает рассказ на полуслове. – Этого нельзя объяснить, маэстро, это надо слышать самому! Но уверяю вас, что такое пение ничуть не пренебрегает ни одной, даже проходящей ноткой!
Он говорит иногда еще и так, этот шутник:
– Когда я постигну с вашей помощью, мой дорогой маэстро, все тайны итальянского пения, в остальном я кое-что позаимствую у наших мужиков!..
– О! – смеется маэстро, не поддаваясь на этот раз очевидной шутке. Однако надо быть очень добродушным басом-буффо, чтобы не выставить этого искусного обманщика за дверь.
Но и дружба и уроки все-таки продолжались. А в петербургских домах, которые так усердно посещал Глинка, в его лавры танцора и фортепианиста стали незаметно вплетаться лавры певца. Он покорял не голосом, попрежнему сипловатым и неопределенным. Неотразимо действовала его манера исполнения. Он и в самом деле не только выпевал ноты, но передавал мысли и чувства, облеченные в звуки. Оттого-то и полыхала у него в песнях Жар-птица, а грусть сама находила путь к сердцам.
Глинка никогда не верил итальянским певцам, задыхающимся от притворной страсти при тысячном исполнении одной и той же арии. Нет искусства без целомудрия, а целомудрие не терпит игры чувств. Но именно в итальянском репертуаре и начал выступать перед любителями светский молодой человек. На воображаемую эстраду выбегал всесветный бродяга Фигаро и, вздымая воображаемую гитару, пел. Столь же охотно Глинка выступал с ариями буфф. Вся галлерея ревнивцев и скупцов, влюбленных опекунов, ядовитых нотариусов и счастливых рогоносцев оживала перед зрителями, как будто кто-то влил новое вино в старые мехи. Двойник подинспектора философа Ивана Екимовича Колмакова был мастак на изображение человеческих характеров. Став певцом, он по-своему распорядился с застывшими масками итальянской оперы.
Если бы дело происходило на театре и нашелся бы прозорливый критик, он мог бы написать о рождении русской певческой школы, умеющей видеть собственными глазами мир. Но за отсутствием подобных критиков на долю дилетанта доставался лишь шумный успех в свете. Об этом свидетельствовали все новые приглашения, поступающие в Коломну. Жаждущие услышать певца-аматёра были готовы позабыть теперь о фортепианисте, столь прочно завоевавшем признание у них же самих.
Между тем «Арфу» кое-где пели. Но тысячу раз прав был, должно быть, Иван Маркелович Киприянов, предрекавший сочинителю беды на тернистом пути.
На вечере у графа Сиверса пел гвардейский офицер. Рослый, статный и румяный, он ничем не походил на печального Вильфрида, хотя и был тайно влюблен. Он любил Долли Сиверc и все еще думал, что тайна эта принадлежит ему одному, хотя старая графиня не раз уже обсуждала с супругом возможные выгоды ожидаемого предложения.
Итак, влюбленный гвардеец пел. В перерыве он перебрал ноты и поставил перед фортепианисткой рукописный лист. Присмотревшись, она утвердительно кивнула певцу и взяла первые аккорды.
Занятый разговором с Долли, Глинка растерянно оглянулся, потом вспыхнул и с немым укором уставился на собеседницу. Но Долли взирала на влюбленного певца и не видела, как нахмурился Глинка. А певец, покорный общей просьбе, исполнял «Арфу» на бис.
Если бы не правила светского поведения, сочинитель «Арфы» так бы и не сумел скрыть в этот вечер своей растерянности. Зато, когда начались танцы, среди кавалеров не оказалось именно того молодого человека в модном фраке, который не знал себе равных в фигурных соло. Пусть будет хоть чем-нибудь наказана коварная Долли!
Но Долли не знала за собой вины.
Вовсе не от нее получил ноты «Арфы» влюбленный певец. Если же надо было кого-нибудь карать, то уж, конечно, Костю Бахтурина. Озабоченный сохранением своих стихов в памяти будущих поколений, Константин Александрович охотно ссужал «Арфу» всем.
Но, вернувшись от Сиверсов, Глинка даже не вспомнил о Бахтурине. А чувство растерянности и досады так и не проходило. Впору было повторить вещие слова старинного друга: «Встав на край бездны, воздержись, умник!»
