с той, кого она играла. Никто не мог отвести от Тейлор глаз, и оспаривать славу первой красавицы решился только один мужчина.
– Лишний подбородок, – перечислял недостатки Элизабет Ричард Бартон, – слишком большой бюст, ноги коротковаты.
Это не помешало ему на ней жениться. Дважды.
Элизабет Тейлор была королевой гламура, и скандал стал ее амплуа. Смешав личную жизнь с экранной в той пропорции, которую прописывают звезде, она стала козырной картой в голливудской колоде. В ней Мэрилин Монро была червовой дамой. Светлая мечта простого зрителя, которому она часто снилась, Монро казалась феей секса. Снежной королеве Грейс Келли подходила непорочная бубновая масть. Одри Хепберн напоминала трефового валета: вечный подросток экрана. Элизабет Тейлор – конечно же, дама пик. В ней чувствовалось нечто зловещее. Выпуская наружу кипящие страсти, Тейлор умела блеснуть темпераментом, не расходуя его без меры.
– Мой секрет, – хвасталась она, – в том, чтобы добиваться максимального эффекта минимальными средствами.
Обычно ей хватало взгляда. Дождавшись крупного плана, Тейлор и смотрела в зал глазами небывалого фиалкового цвета.
С годами ее одолели болезни, и пьянство, и тучность, и пошлость. Иногда она и себе казалась вульгарной, но признавая за собой все пороки, которые ей радостно припоминала молва, Элизабет Тейлор ни в чем не раскаялась:
– Безгрешных людей, – говорила она, – отличают невыносимые добродетели.
Март
1 марта
Ко Дню карнавала
В Марди Гра, “жирный вторник”, Новый Орлеан впадает в хорошо скоординированное безумие. Настоящие знатоки и старожилы, чтобы разглядеть во всех подробностях причудливые маски костюмированного парада, выносят на тротуар стремянки. Балконы украшают дамы, иногда – топлес. Этот буйный праздник со всеми идущими из Средневековья и описанными Бахтиным карнавальными вольностями не только самая яркая, но и самая непременная из городских традиций.
Новый Орлеан понравился бы Александру Грину: влажная ночь, цветущая бугенвиллея, сигарный дым, булыжные мостовые, старинные особняки, кованые балконы, знойные мулатки. И, конечно, каждый без исключения угол оказывается баром, где царит джаз по праву первородства. Зайдя в один из них, я сделал то же, что и все остальные: музыкантам заказал “Когда святые маршируют”, официанту – коктейль с не зря пугающим названием “Ураган”. В стакан с колотым льдом, гренадином, апельсиновым и ананасовым соками наливают светлого рома, потом – темного и, наконец, убийственного – 75-градусного – бакарди.
Карнавальный обед хвастается коронным блюдом – джамбалайей. Кушанье с похожим на припев названием неповторимо, ибо состоит из риса – и всего, что росло и водилось в Луизиане.
Столь же традиционно ритуальное лакомство: пирог трех королей, точнее – волхвов. Маленькую фигурку Христа-младенца запекают в тесте. Тот, кому она достанется, должен в следующий карнавал угостить друзей обедом, обязательно включающим яства лучшей в Америке кухни.
1 марта
Ко дню рождения Оскара Кокошки
Его работы сочатся печалью и страхом. Художник писал их без эскизов, за один присест, иногда процарапывая краску на полотне. Считая портреты взаимодействием двух сознаний, Кокошка выплескивал на картины собственную боль. Не гонясь за внешним сходством, он стремился вглубь, что редко радовало его модели. Увидав результат, многие отказывались платить за работу. Так случилось с портретом известного биолога Августа Фореля. Родственники не находили сходства, пока два года спустя профессор не пережил инсульт.
Будто предчувствуя, что ждет его поколение, Кокошка нещадно сгущал краски. С его портретов на нас глядят сосредоточенные умные лица с пронзительными глазами. Все они кажутся смертельно больными пациентами того туберкулезного санатория, куда Томас Манн загнал старую Европу в “Волшебной горе”. Это – обреченный, ждущий варваров, вчерашний мир, по которому мы не устаем тосковать.
2 марта
Ко дню рождения Михаила Горбачева
Я помню, как с ним знакомилась Америка. Переживая за реформы и не отрываясь от телевизора, мы с друзьями издалека следили за первым в истории двух стран интервью в прямом эфире. СССР, естественно, представлял Горбачев, Америку – куда более в ней знаменитый Том Брокау.
– Кто ваш любимый американский писатель? – спросил напоследок Брокау.
– Разные, – видимо, заподозрив подвох, ответил Горбачев, но его все равно полюбили в Америке.
Сегодня только в ней, пожалуй, остатки этой “горбомании” и сохранились. Но я твердо знаю: жизнь без всего, что пришло с перестройкой, никому бы теперь не понравилась. Светлым идеалом прежнего режима был коммунизм не Маркса, а Хонеккера: социализм с колбасой и эффективной секретной полицией. Любоваться ГДР, однако, могли только приехавшие по службе и с Востока. Сам я прилетел в Берлин с Запада, когда город еще не сросся и каждому было ясно, по какую сторону рухнувшей Стены жил разноцветный мир, а по какую – черно-белый. Но раз Горбачев начал процесс, радикально изменивший жизнь всех, включая и мою, то надо в этом признаться. Вот за что я благодарен Горбачеву:
за то, что Горбачев наступил на горло своей песне;
за то, что Горбачев способствовал журнальному буму, изменившему стиль языка и жизни;
за то, что Горбачев верил в империю, но не защищал ее любой ценой;
за то, что Горбачев доказал, что есть жизнь после власти;
за то, что Горбачев любил жену и не стеснялся этого;
за то, что Горбачев позволил склеить Европу;
за то, что Горбачев – впервые после войны! – расположил Америку к России;
за то, что Горбачев считался идеалистом, но оказался прагматиком;
за то, что Горбачев сумел уйти из Афганистана;
за то, что Горбачев был последним коммунистом в Кремле.
3 марта
К Международному Дню писателя
Моя литература началась с украденной бумаги, которую приносила с работы мама. Это был ватман из ГДР. Дома в дело впрягалась бабушка. Она разрезала непомерные листы портняжными ножницами и “цыганской” иглой сшивала тяжелую бумагу в блокноты. Каждый из них представлялся мне будущей книгой, только непонятно – какой. Объективная трудность заключалась в том, что я выучил еще не все буквы, субъективная – в том, что не решался пачкать невинные листы.
Бумага все стерпит, говорили мне взрослые, но я до сих пор не верю, ибо написанное выворачивает наизнанку душу автора даже тогда, когда он делает все, чтобы ее скрыть. Нет, не “даже”, а именно тогда, когда автор старается выглядеть на письме лучше, чем в жизни, он падает с пьедестала в лужу. Уж лучше сразу сдаться бумаге таким, какой есть, но для этого нужна либо отвага зрелости, либо равнодушие старости.
Страх перед чистым листом, как и страсть к нему, остался во мне навсегда, поэтому я предпочитал писать на полях. В том числе и буквально. В школьных тетрадях поля были контрольной зоной и принадлежали власти. Отдавая себе отчет в их неприступности, я все равно нарушал границу, залезая на чужую территорию не из протеста, а потому, что не умел рассчитать полет пера и траекторию мысли.
Поля соблазняли меня и тогда, когда они перестали быть чужими. Пристроившись на обочине текста, поля привлекали неприхотливостью и необязательностью. Сэлинджер советовал художникам рисовать на оберточной бумаге, я же стал вообще все писать на полях,
