— А, Руснак прибыл, — удовлетворенно констатировал он.
Наконец, бушлат был снят, и все мы с большим удивлением глазели на Руснака. Такого я еще не видывал. На нем красовался жилет с массой карманов на груди, по бокам и даже спине. В каждом кармане была небольшая грелка, полностью заполненная жидкостью и плотно закрытая пробкой. Все стало ясным. Тут власть перехватил дежурный по кораблю.
— А ну, вынимай! — скомандовал он.
На палубу полетели штук десять грелок. Вокруг столпились матросы, бурно обсуждая происходящие события и восхищаясь сообразительностью Руснака. Я взял пару грелок и стал сливать содержимое за борт. Раздался единодушный вопль, где особенно выделялся голос боцмана:
— Господи, такое добро губят!
Дежурный последовал моему примеру, и под стоны и ропот толпы зевак грелки опорожнялись одна за другой. От них пахло очень даже привлекательно.
— Доктор! А грелки оприходуйте, еще пригодятся, — распорядился дежурный.
— Боцман! Берите своего подчиненного и разберитесь с ним. Он нам весь экипаж споил бы, хорошо доктор знает наш личный состав по габаритам. Заметил. Доложу по команде.
Руснак, взяв в руки свой чемодан и засунув под руку бушлат, медленно поплелся за Шмидовым в кубрик. Леня ругал его последними словами, не переставая сетовать:
— Такое добро загубил, небось, коньяк молдавский или вино? — сокрушенно осведомился он у Руснака. — Пополам? О! О! — вновь запричитал боцман. — Дурак ты, Руснак, дурак, нарушил дисциплину, да и пронести-то добро не смог. Накажу по полной программе.
Руснак помалкивал.
— А Вы, доктор, — обижался боцман, — сразу сливать на виду у всех. Ну нельзя же так. Надо было разобраться, продегустировать все содержимое грелок, чтобы иметь основание на уничтожение. Не ожидал я от вас такой прыти.
Удовлетворенный содеянным, я спустился в медпункт. Часа через два я встретил Руснака на трапе. Он недобро посмотрел на меня, и на его лице я заметил небольшие кровоподтеки.
— Что с тобой?
— Как что? Все, товарищ капитан, из-за вас.
— А я-то причем?
— Как причем? Вся боцкоманда в течение месяца на меня работала, крыс ловила, я же взамен им обещал вина привезти. Вот они меня и постучали за то, что я так глупо попался. Месяц труда для них пропал, — безнадежно махнул он рукой. — А все вы — потолстел я! Дежурный бы ничего не заметил.
За попытку пронести спиртное на корабль в большом количестве, но, учитывая его заслуги в дератизации, старпом скромно наказал его двухнедельным отрешением от берега. На этом крысиная эпопея и закончилась к моей тихой радости.
И, наконец, третий боцманенок, хорошо запомнившийся мне. В боцкоманде служил маленький, щупленький черноволосый матросик по фамилии Каримов, родом из Узбекистана. Его русский был весьма примитивен и ограничивался самым простым набором слов и словосочетаний. Приказы понимал, так как его функции ограничивались приборками и другими авральными работами на верхней палубе. Ко всем обращался на «ты», все попытки воспитать его кончались провалом, и все младшие и старшие командиры, включая самого мичмана Шмидова, смирились с этим.
— Черт с ним, лишь бы приборку хорошо делал, — подытожил воспитание боцман.
Приборку он делал действительно великолепно, но более сложные задачи почти всегда проваливал, хотя никто не мог обвинить его в лени. «Усердие без головы», как говорил Шмидов, выражалось слепым исполнение любого приказания, даже самого нелепого. В чем я и убедился.
Мы стояли в доке на покраске корпуса. Время было ограничено, командир приказал привести в порядок и внутренние помещения. Я решил покрасить медпункт. Мой санитар болел, и я попросил боцмана выделить мне матроса для покраски.
— Доктор, да вы что? У меня все вкалывают на корпусе. Никого нет.
— Ну, нет, так нет, — согласился я.
Спустившись с трапа, прошел мимо вываленного на берег якоря и уже почти прошел его, думая о своих делах, как вдруг заметил стоящего возле него Каримова. Он заунывно тянул какую-то восточную мелодию, а в руках у него был большой рашпиль, которым он то и дело водил по верхней части лапы якоря.
— Каримов! Ты что делаешь? — удивился я.
— Лапу якоря затачиваю, товарищ капитан.
Чтобы читатель, незнакомый с флотом, понимал, что такое якорь эсминца. Скажу просто: это громадина в тонну весом. И перед ним «танцевал» Каримов, орудуя рашпилем и пытаясь что-то зачистить.
— Ты что, спятил совсем! — набросился я. — Ты хоть понимаешь, что делаешь?
— Не знаю ничего, мне боцман приказал — «заточи лапу», — ощетинился Каримов. Я не поленился, поднялся обратно на борт, нашел боцмана. — Исаич, я у тебя просил матроса, а ты что мне лапшу на уши вешал — «людей нет, все заняты»! А что у тебя Каримов делает, знаешь?
— А, вы о нем? Конечно, знаю. Надоел он мне чертяка, что не прикажешь, все, дуралей, не так сделает. Вот я и сказал: «Иди и заточи лапу якоря». «А как?» — спросил он. «Догадайся и иди с глаз моих долой». Вот он и затачивает, умник, — закончил оправдываться боцман. — А вам его выдели — покрасит так, что потом всей боцкомандой не перекрасить.
Я махнул рукой и, проклиная все эти покраски, авралы и прочие заточки якоря, пошел по своим делам.
В один из вечеров неожиданно поступила команда: «Офицерам собраться в кают-компании». Замполит, капитан 3 ранга Соловьев, как всегда запинаясь, и несколько косноязычно начал.
— Э… Товарищи офицеры! Э… Хочу поделиться пренеприятными известиями. К нам едут шефы! Надо сделать так, чтоб все было нормально и, прежде всего, чтоб все у них было в целости и сохранности. Срочно проведите работу с личным составом. Да, и необходимо как можно скорей разоблачить этого негодяя, который тянет из кают офицеров ценные вещи. Уже два случая. Это же бомба. Эта сволочь может умыкнуть что-нибудь и у шефов. Позору тогда не оберешься. На весь флот прогремим. Итак, комсорг, срочно обеспечьте самодеятельность, Празукин — праздничный обед, помощник командира — каюту для раздевания и складирования личных вещей шефов. Доктор, интендант, боцман и начальник РТС — отвечаете за их сохранность. Будете наблюдать за каютой, сменяя друг друга. Тайно, конечно, не привлекая внимания. Смотреть в оба, да чтоб ни одна подшефная не исчезла в низах корабля. А то я вас всех знаю, только об «этом» и думаете, а матросы тем более!
Что правда, то правда. Действительно «об этом» думали все, начиная, как я знал, с помощника командира и кончая самым захудалым матросом. Думы командира и старпома были тайной для всех. В мужском коллективе, где сход на берег ограничен одним-двумя разами в неделю, а то и реже для офицеров и мичманов, и два-три увольнения в месяц для матросов, — женский вопрос обсуждался в любое время, в любом месте и в любом аспекте.
