– Едем!
– Куда? К Аспазиям? К гетерам?
– К чорту гетер!.. Понимаешь, открыл один литературный дом. У хозяйки глаза, ножки… Ecoutez mol!
Но если удавалось отбиться от Кости, то одолевали пригласительные записки, стекавшиеся в Коломну. Между ними были надушенные конверты с княжескими и графскими вензелями и щегольские бристольские картоны, испещренные ленивыми каракулями.
Михаил Глинка не охмелел от «Волшебного напитка», поднесенного ему медлительными руками Елены Демидовой. Тогда кузнецова правнучка обратилась к «Тайному браку», изобретенному Чимарозой. Когда Елена Дмитриевна пела из «Тайного брака», у Глинки от восторга ползали по спине мурашки, но потом он снова исчезал.
В сонате для фортепиано с альтом все так же значились лишь Аллегро и Анданте, ничего более! А у дверей опять стучался ливрейный лакей с новым приглашением.
Очень редко заставал Глинку дома Саша Римский-Корсак, но, застав, каждый раз приступал к нему:
– Мимоза, давай жить вместе!
И Глинка решил:
– Ну, давай…
Жить долее в Коломне, на окраине, и вести светскую жизнь было уже невозможно.
Давно пора было переехать светскому молодому человеку поближе к центру столицы. Однако, решившись на переезд, Глинка строго оглядел однокорытника-пиита:
– Только смотри, не утопи в элегиях, хватит с меня и одного наводнения!..
Летом 1825 года переезд состоялся. Илья, Яков и Алексей сложили на подводу книги и рукописи. Их было куда больше, чем мебели, если не считать тишнеровского рояля.
На Загородном проспекте, который если и был загородным, то разве что при Павле Петровиче или еще того ранее, Глинка устроился на новоселье. Совместная уютная квартира была расположена во флигеле с окнами в сад. В саду стоял древний павильон с потемневшей надписью: «Не по́што далече – и здесь хорошо».
Саша Римский-Корсак был занят в это время «Ответом «Разуверению». Ответ вырастал в пространную поэму, которой не предвиделось, должно быть, и конца. Поэт отдавал этому любезному детищу все свое время, за исключением тех случаев, когда приходили деньги от скуповатого родителя.
С получением денег поэма останавливалась, и злато, явившееся к поэту даже в виде скромных ассигнаций, немедленно праздновало свою победу над поэзией. Все это очень мешало занятиям Глинки. По счастью, Александр Яковлевич, в отличие от своего родителя, умел расходовать деньги с молниеносной быстротой.
Глинка сочинял квартет для двух скрипок, альта и виолончели. Альт снова должен был петь мелодию, достойную Елены Демидовой. Сочинитель звал в кабинет виолончелиста Якова и скрипача Алексея. Музыканты ставили перед собой ноты и разыгрывали написанные партии. Альт вел сам Глинка. Потом, отпустив артистов, он снова все переписывал…
1825 год уже повернул на вторую половину. В глухую осеннюю ночь Глинка вспомнил о происшествиях в замке Рэкби и стал искать свои записи, но многих не обнаружил. Потом нашел знакомые клочки и там, где лилась песня Вильфрида, прочел написанное поперек листа чужой рукой: «За дрова заплочено…» А там, где прекрасная Матильда и мужественный О'Нейль, наконец, соединялись для дуэта, все та же кощунственная рука, не стесняясь, начертала: «Прошу вас покорно, таким родом не оставить…» Далее шли завитушки и росчерки.
– Илья! – грозно позвал Глинка.
Илья явился.
– Твоя работа?! – в голосе спрашивающего были укоризна, скорбь и гнев.
Илья присматривался, не совсем понимая смысл придирки.
– Вроде как бы и я, – нетвердо согласился Илья и еще раз присмотрелся, – должно быть, моя рука, Михаил Иваныч… А еще Алешка упражнялся…
– Да как же вы смели?! – Листы трепетали перед самым Ильёвым носом. – Понимаешь ли ты, что это такое?!
– Да что ж, Михаил Иваныч, напраслину-то говорить… – отбивался Илья. – Бросовые ведь листы-то, сами знаете, сколько времени они у вас в пыли валялись…
– Бросовые!.. Ну-ка повтори, что ты сказал!.. – И вдруг, пронзенный новой мыслью, заключил миролюбиво: – Ну, ступай, ступай! Может, они и в самом деле бросовые…
Илья ушел. Глинка стал рвать свои записи крест-накрест. Он рвал их с душевным облегчением, будто высвободился, наконец, из пут шотландского чародея Вальтер-Скотта. С тех пор ни благородные рыцари Рэкби, ни черноокая Матильда не являлись более во флигель на Загородном проспекте.
– Мимоза! – встретил однажды Глинку сожитель, когда Глинка вернулся из присутствия домой.
– Не хочу стихов, уговор дороже денег! – ответил, проходя к себе, Глинка.
– Стыдись, Миша, без стихов не может жить ни один порядочный человек! Ты сегодня дома?
– Дома.
– Очень хорошо! – обрадовался Корсак. – Я встретил Михайлу Глебова и Палицына. Обещали вечером быть к нам на твое новоселье.
– А как же, Элегия, мы им ассамблею приготовим? – озадачился Глинка. – Подобает как следует принять однокорытников, и так уже тысячу лет не видались!
Он принял меры к подготовке ассамблеи. Когда однокорытники явились, все было готово. Пошли, как водится, воспоминания о пансионе, и уж, разумеется, Глинка не упустил случая, чтобы явиться в образе и подобии подинспектора Колмакова, а будучи в ударе, изобразил и профессора красноречия Толмачева. Все смеялись до слез.
Михаил Глебов ничуть не изменился. Степан Палицын, совсем незаметный в пансионе, теперь блистал в форме прапорщика Главного штаба. Глинка готовил пунш и, подливая друзьям, внимательно к ним присматривался.
– Ты где, Глебов, служишь? – спросил он. – Попрежнему у финансов?
– Попрежнему. Но, как гражданин, теперь еще явственнее вижу: нищает народ, а на него новые подати накладывают. И рубль наш все валится и валится, как калека на костылях, к международному нашему конфузу!
– Ничего нет мудреного, – ответил Глинка, – вот батюшка мне пишет: опять неурожай, опять недоимки, опять во всех делах препятствия. У вас-то в Курской губернии тоже, поди, не лучше?
– Везде то же, Мимоза, и быть иначе не может, пока рабство будет угнетать народ!
– Так, друзья, – поддержал Глебова Палицын, сверкая своим мундиром, – народ бедствует, тиранство неистовствует, а мы бездействуем. Что же ответим мы отечеству? – Палицын строго посмотрел на однокорытников: – Вот ты, Глинка, чем вы с Элегией занимаетесь? Убиваете праздно время?
– Ну, нет, Степан, – возразил Саша Римский-Корсак, – я, брат, такую поэму задумал…
– Эх ты, Родомантида! – перебил Глебов. – Ну кому нужны ныне твои элегии? Уж не мужику ли, чтоб легче ему было пахать под твои вирши? Поезжай-ка лучше в свои вотчины да познай беды народные, освободясь от романтического тумана!
– Да я и вовсе к романтизму не привержен! – отбивался Саша Римский-Корсак.
