Шарль Майер снова смотрит вопросительно, и Глинка, спохватившись, объясняет, как эти протяжения отдельных слогов во времени снова придают неожиданный оттенок песне.
– Что же касается гармонии… – задумывается он.
– Кстати, – перебивает Шарль Майер и делает пометки карандашом на полях русской темы с вариациями, – не кажется ли вам, мой друг, что здесь именно в гармонии было бы уместно…
Глинка внимательно следил за карандашом маэстро, когда в комнату впорхнула Генриетта и тотчас заинтересовалась нотным листом, по которому путешествовал осторожный карандаш.
– Я не знаю, мой друг, – говорил Шарль Майер, – что вы имеете в виду, говоря о русской разработке, но согласитесь, что законы гармонии никак не должны страдать.
Карандаш, прочертив волнистые линии, остановился на той строке, где молодой сочинитель, очевидно, вступил в неравное состязание с гармонией. Легким взмахом карандаша Шарль Майер скромно старался водворить порядок там, где бывший его ученик снова нарушил предначертанный наукой закон.
– Вы правы, господин Майер, – задумчиво отвечал Глинка, вглядываясь в пометки. – Впрочем, я мог бы оправдаться перед вами, если бы убедил вас в том, что для русских мелодий должна существовать совсем особая, русская гармония.
– Так извольте же ее показать! – Карандаш Шарля Майера мягко постучал по нотному листу, потом стремительно вскинулся вверх. – И я первый буду приветствовать ваше необыкновенное открытие.
Маэстро улыбнулся с обычным своим добродушием. Глинка прятал ноты в портфель.
– Вся беда в том, что я знаю, где надобно ее искать, но не ведаю, как найти. Но я буду искать, господин Майер!
– Да поможет вам бог! – еще добродушнее откликнулся маэстро. – Но и сам господь-бог вряд ли знает, что вы ищете… А пока разрешите мне поручить вас заботам милой Генриетты!.. Ох, эти уроки, эти непрестанные уроки! – ворчал господин Майер, собираясь уходить.
– Mon petit[51], – сказала Генриетта после ухода брата, – я сгораю от любопытства. Извольте показать и мне вашу пьесу, или вы забыли, что я тоже композитёр? Давайте поищем гармонию вместе!
Она потащила Глинку в свою комнату к собственному фортепиано. Эта отчаянная собственница держит на собственном фортепиано только собственные сочинения. Они уже выходят в свет, ее вальсы и контрадансы, на которых выведено имя Генриетты Майер.
Когда на собеседника обращаются ее глаза, она обещает много ласки, только при одном самом пустяковом условии: «Будь моим, только моим!..»
– О, mon petit! – на пороге своей комнаты Генриетта положила руку на плечо Глинки. – Как давно вы не были здесь, и как здесь без вас скучают! – Положив на плечо молодому человеку одну руку, Генриетта тотчас присоединила к ней другую. – Mon petit, какой счастливый сюрприз для меня!
Потом она играла свою новую кадриль. Глинка сидел рядом. От крепких духов Генриетты у него закружилась голова.
Бедный молодой человек! Не настал ли час стать и ему живой собственностью милой Генриетты? В самом деле, голова его кружилась все больше и больше… Но в этом не было ничего опасного. У Глинки всегда кружилась голова – от любых духов и ароматических эссенций. С годами эта странность одолевала его все больше и больше. Он терял спокойствие духа, если слышал едва различимый аромат, и часто обращался в бегство из театральных лож, к полному недоумению самых прелестных дам.
Проклятые духи! Глинке пришлось покинуть уютное место подле фортепиано.
– Милая Генриетта…
– Я слушаю, mon petit! – Генриетта подняла на него свои ласковые глаза.
– Милая Генриетта, – продолжал гость умоляющим голосом, – ваши новые духи прекрасны, но их не выдерживает моя слабая голова! – И он перешел в дальний угол комнаты.
– О, невежа! – откликается Генриетта. – Садитесь куда хотите, мое чудовище! И слушайте…
Генриетта заиграла. Глинка слушал, но голова его все-таки кружилась. Уж не слышал ли он раньше этот вальс и по беспамятству забыл? Все сочинения Генриетты всегда сливались у него воедино, и сколько он ни старался, никак не мог запомнить ни одно из них.
– Вам нравится? – спрашивает Генриетта и при этом смотрит что-то уж чересчур ласково: может быть, готовит коварную западню? – Ну что же вы молчите, mon petit? – допытывается она еще ласковее.
– Как вам сказать… – осторожно нащупывает почву Глинка. – Мне кажется, что я однажды уже слышал этот вальс…
– Ну? – Генриетта оборачивается к нему на табурете в лукавом смирении. – Вас невозможно обмануть!
– Да, да, – обрадовался Глинка, однако неожиданное смирение Генриетты представилось ему новым подвохом, – я точно слышал этот вальс, только в другой, менее совершенной редакции!
– А, чудовище! – торжествует Генриетта. – Вы опять попались! Вы никогда не слыхали этого вальса, клянусь пресвятой девой! Я только вчера его закончила!
Глинке остается покорно расцеловать протянутые руки, но от надушенных рук у него снова кружится голова.
– Mon petit, – говорит на прощание Генриетта, – я скоро выхожу замуж, вы знаете?
Но оказывается, что он и этого не знает.
– Я выхожу замуж за настоящего музыканта, и уж во всяком случае не за такого простофилю, как вы! – Она снова кладет руки ему на плечи. – Но зато я беру вас в друзья дома, это решено, и мы вместе будем искать гармонию! – вдруг вспоминает сочинительница вальсов.
– Я забыл вас спросить, – сказал, уходя, Глинка, – господин Майер будет на будущей неделе у Хованских?
– Вы бы могли спросить прямо, mon petit, – отвечала Генриетта, – поеду ли туда я. Вам этого очень хочется?
– Очень!
– В таком случае, morn petit, я дарю вам мою первую кадриль у Хованских!
Хованские жили не в Петербурге, а в Царском Селе. И потому гости нередко приезжали накануне дня, назначенного для бала. Если же это делал Глинка, то даже сама княгиня встречала его особым приветом. Никто не мог так потрафить ей пением итальянских арий. А молодежь и вовсе от него не отходила. Сама мадемуазель Лигле, состоявшая в компаньонках при старшей дочери княгини, забывала все свои обязанности, если этот удивительный музыкант предлагал ей играть в четыре руки.
Глинка был принят, как свой, в этом радушном, но бестолковом доме.
По расстроенному состоянию княгиня не имела возможности широко жить в Петербурге. Но это ничуть не мешало ей выписывать из столицы бальный оркестр.
Оркестр! Можно забыть всю жестокую действительность, когда в доме поднимается суматоха, а из залы уже звучат торжественные, стройные и чуть таинственные звуки. Сама княгиня прислушивается к этим звукам из своей спальни и отдается воспоминаниям. Давно ли было то счастливое время, когда свой оркестр был при каждом дворянском доме? Старая княгиня молодеет при этих воспоминаниях. Кто же будет думать о расходах, разве что один выживший из ума управитель?
