Алексей Новиков - Рождение музыканта

– Ведь стыдно читать, что у нас о деревне доселе пишут, – продолжал с горячностью Палицын. – Вот этакое ты, Родомантида, в журналах читывал?

Глинка сидел за бокалом вина, чуть насупясь, и внимательно слушал.

– А кто же знает, что думает народ, чего он хочет, какого счастья? – Глинка посмотрел на Глебова. – Вот ты, Глебов, знаешь?

– Знаю, – последовал ответ. – Во всяком случае не стихов и не музыки, а свободы! Художества подобны сейчас наркотическому снадобью. Они отвлекают честных людей от главного. Отечество гибнет от тиранов, а ты, изволишь ли видеть, живописуешь страдания Матильды Рэкби, которую измыслил господин Вальтер-Скотт. А к чему нам сия Матильда?

– Да я давно ее бросил, – добродушно отмахнулся Глинка, – но ты не прав, Глебов, художества тоже могут служить народу…

– Разумеется, – перебил Палицын. – К примеру – Рылеева стихи… Исповедь Наливайки! – разгоряченный, он тряхнул головой и прочел:

Наступило молчание.

– Так что же, по-вашему, делать? – Глинка серьезно посмотрел, ожидая ответа. – Что делать, Палицын?

– Действовать, Глинка!

– Так, конечно, но почему вы думаете, что артист не может быть действователем?

– Сейчас не до художеств! – резко ответил Палицын. – Есть дела поважнее!

– Какие дела? Что вы вещаете, будто пифии! Ну, какие такие дела?

Снова наступило молчание. Палицын нерешительно поглядел на Глебова.

– Пусть каждый сам решит, что ему делать, – сказал Глебов. – И уж во всяком случае не брякать на фортепианах в утешение девицам!..

– Невежды!.. – воскликнул Глинка.

Глаза его загорелись, и он заговорил было о музыке, которой надлежит родиться в России для народа, но однокорытники плохо его слушали, и он умолк.

– Выпьем за свободное и просвещенное отечество! – сказал, поднимая бокал, Палицын.

Они дружно осушили бокалы и продолжали спор.

– А что, Глинка, – спросил Палицын, – ты по Смоленску не знал ли Петра Каховского?

– Какого Каховского?.. Постой, постой… Нет, не припомню, а что?

– Вот истинный гражданин и удивительный человек! – Палицын будто хотел еще что-то добавить, но раздумал.

Ассамблея шла своим чередом и закончилась, как всегда, поздно. Только в последнюю минуту Саша Римский-Корсак прорвался и начал читать из своей поэмы. Друзья уже расходились.

– Так что же, Глинка, – сказал Глебов, прощаясь, – на Корсака сам бог рукой махнул, а ты ведь серьезный человек. Неужто так и будешь весь век служить да играть на фортепианах?

Глинка нахмурился и замкнулся.

– Не всем же быть в действователях, Глебов, – сказал он, – а мы уж как-нибудь согласно возрасту и склонности проживем…

– Эх, Глинка, Глинка! – вздохнул Глебов. – Хотел было я поговорить с тобой о важном, да выходит, не стоит!..

Может быть, и очень ошибся в своем мнении в этот день пылкий Михайла Глебов, любитель статистики и политических наук…

Могучее контральто Елены Демидовой полно печали, и все присутствующие подпадают под ее власть. А кузнецова правнучка, сверкая бриллиантами, поет, печалится, и кажется – вот-вот сама растворится в печали. Молодой человек, аккомпанирующий певице, смотрит на нее взыскательным взглядом, и тогда неуловимо для слушателей светлеет печальный напев.

Так бывает в предутренний час: ночь, уходя, нагонит на небо черные тучи. А глянет путник ввысь и, еще ничего не видя, уже знает: в борении с тьмой нарождается свет.

Стоя у рояля, Елена Дмитриевна пела о разуверениях, и все взыскательнее были взгляды, которые кидал на нее молодой фортепианист. В напеве попрежнему звучала печаль, но она уже не была всевластной: должно быть, за тучами занялась заря.

пела Елена Демидова, и, сопровождая пение, еще ниже склонялся к клавишам фортепианист. Музыка сострадала обессилевшим и утешала, но, утешая, не сулила усыпленья.

Бывает так, что в безысходной тоске осенит человека песня. Ухватится за нее горемыка, весь изойдет в горьких жалобах, но еще не кончилась песня, а уже стал он сильнее духом. Есть такие песни на Руси.

Елена Дмитриевна пела о разуверениях, понимая то главное, чему песня учила ее тульских прадедов. Недаром все больше любовался певицей молодой фортепианист, сам восторженный и осиянный.

По зале неслись последние звуки романса. Там, где поэт заключал элегию унылой безнадежностью, там в романсе всходила дальняя, еще невидимая взору заря.

Избранные ценители музыки, собравшиеся в демидовском особняке, аплодировали и кричали: «Браво!»

Фортепианист встал, поцеловал руку певице, и они, удалясь от рояля, уступили место новым исполнителям.

– Михаил Иванович, – обратилась к Глинке Демидова, – все ли веления ваши исполнила я?

– Почти все… – отвечал он. – Вы достигнете полного совершенства, когда доверитесь себе и мне с первых же тактов. Гоните от себя ложную чувствительность, которая не свойственна нам ни в художестве, ни в жизни!

– Я к тому всей душой готова! – покорно сказала Елена Дмитриевна, и на миг словно кто-то сдернул с ее серых глаз поволоку. Она протянула артисту обе руки.

– Я многим обязан сегодня вашему таланту, – целуя руки, произнес Глинка.

– Век бы ваше «Разуверение» пела и тешила душу этой живительной тоской! – продолжала Елена Дмитриевна. – Этакий приворотный романс вы сочинили!

Тут раздалась музыка, и Глинке, по счастью, не пришлось объяснять Елене Дмитриевне, что новый романс вовсе не предназначался для нее. Он был задуман для тенора и написан для того, чтобы продолжать давно начатые споры с поэтами и музыкантами. Он поспорил теперь даже с собственной «допотопной» «Арфой», требуя от нее не столько верности прошлому, сколько помощи в новых поисках.

Так родилось «Разуверение», призванное вернуть веру тем, кто ее утратил.

Ведь разуверением грозили сочинителю и его собственные замыслы. Автор оставленной оперы, незаконченной сонаты и многих других отвергнутых им самим пьес теперь совсем не был похож на того вихрастого пансионера, который так радостно встречал госпожу Гармонию, сходящую к нему с золотого облачка, и который так охотно блуждал с воздушной своей гостьей неведомо где.

В дополнение ко всем спорам и битвам, которые вел молодой музыкант, он вступил в единоборство с автором «Разуверения».