для тебя все происходящее. Я стараюсь этого не замечать, иначе я не увижу того, что тот заслоняет. Хамская рожа мне интересна, как наблюдение». Но интересными наблюдениями с читателем Толстой не делился. А почему? Почему бы не помочь читателю, сталкивавшемуся на каждом шагу жизни с «харями и мордами», почему бы не помочь ему разобраться в том, что есть величие, а что ничтожество, что есть красота, а что есть уродство? В этом читатель заинтересован был жизненно. Был ли заинтересован в жизненных необходимостях читателя Толстой? Или не был внутренне уверен именно как художник, что перевернуть знаковую систему происходящего возможно без прямой измены своему дару? Я написал, что перед самим собой Толстой был честен. Поспешил. В глубине души сам Алексей Николаевич – так предполагаю – сомневался, находится ли он на высоте своего писательского призвания. За все приходится платить, прижизненно или посмертно. За талант, зарытый в землю и прорастающий такими произведениями, как «Хлеб», дилогия «Иван Грозный», публицистические выступления, такие, как, например, на писательском съезде – приходится расплачиваться, писателю такой творческой мощи – трилогия «Хождение по мукам», повесть «Детство Никиты» – приходится расплачиваться особенно дорого. Душевной драмой. Одиночеством. Да, одиночеством человека, который считал бурю деяний своей стихией: «Вот, может быть, что ты мало знаешь во мне: это холод к людям… Когда я бываю на людях, то веселюсь (и меня считают очень веселым), но это веселье – будто среди призраков. И это тоже меня удручает. И вот почему я все забываю, даже лица, имена, не говоря уже о словах и жестах».
Господствующая система выработала и предъявила свои категорические императивы. Среди них важнейший: ни стыда, ни совести, [sans foi ni loi] если перевести на русский язык эти крылатые слова французского. В переводе на идеологический язык «ни стыда, ни совести» считалось: «ум, честь и совесть эпохи». Если этот «категорический императив» попытаться выразить одним словом, то наиболее подходящим представляется слово «цинизм». Циники – явление непреходящее, много ли их или мало, они существуют во все времена – с ног до головы циники. Время, отличающееся нарочитой заданностью идеологического и психологического климата, – время, плодоносящее циников. Бремя обманное, прикидывавшееся героическим. Время грандиозных шоу, представленных на всемирное обозрение и удивление. На отрезке времени с 1933 по 1938 годы челюскинская эпопея, мелодраматизированная пропагандой и поставленная в центр общественного внимания. За ней следили с затаенным дыханием. Беспосадочные перелеты Расковой, Осипенко, Гризодубовой по маршрутам Севастополь – Архангельск, Москва – Дальний Восток, Москва – Северный полюс – Ванкувер (США), трудовые чудеса шахтера-забойщика Алексея Стаханова, опять же всем на диво и поучение. Летные праздники в Тушино, собиравшие множество зрителей и фигурами высшего пилотажа потрясавшие воображение. На трибуне Сталин, улыбающийся. Помпезные парады физкультурников на Красной площади. На трибуне Мавзолея вождь – сегодня он в белом кителе приветственно машет рукой. Обществу внушалось, что оно героично, так сказать, по основному своему определению, что каждый в нем потенциальный герой, разве лишь по времени невостребованный:
Когда страна быть прикажет героем,
У нас героем становится любой, —
из популярной песни того времени. С героикой полярников, летчиков, рабочих уравнена и возвеличена была героика предательства. Году в 1931‐м я смотрел спектакль «Страх» в постановке бывшего Александринского театра в Ленинграде. Старого заслуженного профессора, арестованного за «контрреволюционные» взгляды, публично обличает, правда, не сразу, несколько колеблясь, его любимый ученик, тоже ставший профессором. Когда занавес опустился, последовали хлопки, сначала неуверенные, потом распространившиеся по залу. В 1932 году на отца доносит Павлик Морозов, убитый за это односельчанами. Он превозносится как прообраз нового человека с душевными качествами, достойными светлого будущего.
В середине 70‐х годов, отдыхая с женой в одном из творческих домов в Юрмале, мы встретились и подружились с актером и режиссером МХАТа, прошедшего свою первую школу в студии Михаила Чехова. Большое место в разговорах заняли, естественно, театральные темы, система Станиславского, его понятия о сверхзадаче и сквозном действии. Прогуливаясь по безлюдному пляжу (это было в феврале, погода стояла спокойная, умеренно-теплая), мы услышали рассказ о заграничной поездке Станиславского и его встрече с коллективом театра по возвращении в 1943 году. Делясь впечатлениями, Станиславский с горечью говорил о пустующих в Париже театрах за недостатком зрителей, интересующихся их постановками, о душевной вялости людей искусства, с которыми он встречался, в общем, о доступных в первом приближении признаках общественного равнодушия и об апатии. Контраст с западным обществом позволил до конца прочувствовать счастье, радость и содержательность жизни в нашей стране. Я спросил: не прополоскал ли рот Станиславский после своей речи?..
Система Сталина с ее сверхзадачей и сквозным действием одинаково держала в поле своего влияния и простых тружеников, и талантливейших деятелей литературы и искусства. «Человек с лицом рабочего и в шинели солдата» отлично понимал, что надругается над талантами, и, посмеиваясь в ус, щедро осыпал их милостями. Где герои, там и антигерои. Жертвы сталинских судилищ – шахтинцы, промпартовцы и так далее, и тому подобное, вплоть до показательных процессов 1937–38 годов и стелящаяся за ними кровавая дорога, оборванная смертью самого тирана. Хлеба было мало, зрелищ предостаточно. И соответственно рамп, прорезывавших огнями потемки, ослеплявших. Сталин был мастером отвлекающих маневров. Мастером политических интриг. Он умел снискать доверие, далеко не всеобщее, но широкое, доходившее до преклонения. Порождение революционного времени на стадии его вырождения, он, по особенностям личного склада, оказался наиболее успешным претендентом на роль лидера.
Год назад я принимал у себя канадского ученого. Он этнолог, изучает быт, семейные отношения, способы хозяйствования, фольклор в среде старообрядцев, проживающих в Америке и Канаде. Делился со мной своими наблюдениями, просил совета. Разговор перекинулся к проблемам ошибок перестройки. Они вызывают огромный интерес его сограждан.
– Не кажется ли вам, – спросил меня, – что Сталин обладал своей харизмой, иначе получается, что ваш народ, ваш разумный народ, вдруг дал себя оглупить и поклонился кумиру? Не был ли Сталин, как у нас говорят, [self made man,] человеком, самосильно пробившимся в жизни? – Я ответил общими соображениями, с которыми мой собеседник вежливо согласился. Однако над вопросом задумался, собрав в памяти то, что слышал о Сталине от людей, долго и близко знавших его, а в другом случае от моего хорошего знакомого, приглашенного Горьким на обед, на котором присутствовал Сталин. Написал «долго и близко», прошу считать «близко» опиской, так как близко, по словам людей, на которых ссылаюсь, Сталин никого к себе не подпускал. Его знали как человека замкнутого, сосредоточенного в самом себе, малоразговорчивого, необщительного. Обращаясь к
