Sanitätsunteroffizier, сержант медицинской службы, был простым крестьянином из Верхней Баварии, удивительный парень, очень вежливый, всегда одетый с иголочки. У него был врождённый талант диагноста, совершенно исключительный природный дар. Я видел, как он стоял, прислонившись к стене, около окна в глубине кабинета и внимательно наблюдал за пациентом, которого Oberarzt расспрашивал и выслушивал. Его диагнозы, по большей части отличавшиеся от тех, которые ставил врач, оказывались правильными как минимум в девяти случаях из десяти. Очень сдержанный по природе, он трудно сходился с людьми, но всегда был вежлив и готов помочь.
Медбратьями были трое Gefreite (капралов). Л. М., эльзасец из Друсенхайма, был призван насильно в немецкую армию в конце 1942 года вместе с первым эльзасским призывом. Это он напишет в марте 1944 года одно из тех двух писем моей свояченице, в которых были попытки объяснить, при каких обстоятельствах я исчез в январе 1944 года. Он был очень симпатичным, но я никогда не мог понять, как он с такой лёгкостью уподоблялся своим немецким товарищам. Я убеждён, что он считал себя обязанным выполнять свой солдатский долг только из чувства солидарности со своими однополчанами. Мысль о дезертирстве никогда, даже мимолётно, не посещала его. Это хорошо видно из его письма. Для него это был вопрос совести, хотя с точки зрения его политических взглядов — я уверен в этом — ему не в чем было себя упрекнуть.
Карл Гребер, двадцатилетний австриец родом из Фельдкирха в земле Форарльберг, был жизнерадостным, очень открытым и полным энтузиазма. Война грубо прервала его занятия медициной, о чём он горько сожалел. Второе письмо моей свояченице в марте 1944 года напишет он.
Влюблённый в хорошенькую блондинку (о чём можно было судить по фотографиям) из Бреслау, он писал ей ежедневно. Благодаря этой привычке мы каждый вечер собирались за одним столом. Он любил делиться со мной своими взглядами на жизнь, поверять мне свои чувства и будущие планы.
После того как письма были написаны, я регулярно давал ему уроки французского языка, к которым часто присоединялся немецкий аббат.
Карл прекрасно понял ситуацию, в которой оказался я и остальные эльзасцы, хотя и не одобрил моё намерение дезертировать при первой же возможности. Я бережно храню его хитроумное письмо, полное недомолвок, призванных обмануть цензуру.
Третий медбрат, Йозеф Альберт, был двадцатипятилетний шваб, исключительно робкий, забитый, грустный и пессимистичный. Я уверен, что ему в его возрасте ни разу не хватило смелости поцеловать девушку. Очень верующий, он все вечера проводил, углубившись в молитвенник. Он был прекрасным медбратом, добрым и деликатным, хотя и очень замкнутым. В свободное время мы подолгу откровенно и со страстью обсуждали вопросы, которые нас занимали. У моих немецких товарищей, включая фельдфебелей и Unteroffizier, не было иллюзий по поводу военной ситуации. Но страх перед русскими укреплял их храбрость и решимость сражаться до конца. Я пытался им доказать, что логически война уже проиграна, что ничто уже не может задержать наступление советских войск, которые только что, 25 октября[30], взяли Киев (250 километров от Звягеля), и что скоро Германия окажется между двух фронтов, потому что высадка союзников во Франции не заставит себя долго ждать (к сожалению, это произойдет только семь месяцев спустя). Я говорил им открыто, что собираюсь при первой же возможности перейти на сторону русских, которые, конечно же, пошлют меня в Северную Африку. Эта идея казалась им настолько безумной, настолько сумасшедшей, что они считали мои намерения лихачеством и фанфаронством, которые невозможно даже воспринимать всерьёз!
Итак, я приходил каждое утро в восемь часов в Revier и возвращался вечером ночевать в роту. Но через три недели Sanitätsfeldwebel наконец окончательно перевёл меня в Revier. Мои товарищи постепенно учили меня моей новой профессии: накладывать повязки на любые части тела, лечить язвы, раны, переломы, натёртые в долгих маршах ноги, измерять температуру и пульс, раздавать лекарства, прописанные врачом, и следить за их приёмом. Также мне позволили делать кое-что в лаборатории, например определять скорость оседания эритроцитов[31]. Позже мне доверили делать подкожные и внутримышечные уколы.
Среди больных на постельном режиме было много эльзасцев, в большинстве своём симулянтов и лодырей, предпочитавших тёплую постель упражнениям на свежем воздухе при температуре, которая в конце ноября доходила до минус десяти — пятнадцати градусов. Они были мастерами в искусстве Thermometer-Wichsen[32], хитрость которого состояла в ловком натирании градусника, чтобы поднять столбик ртути и доказать необходимость остаться в лазарете. Они, естественно, нашли в моем лице сообщника и снисходительного Sani, но я не мог им помочь избежать сильнодействующих методов, которыми лечили упорную лихорадку. Эти методы состояли в том, что больного раздевали, обматывали ему грудь простыней, смоченной в ледяной воде, заставляли его проглотить лошадиную дозу аспирина и накрывали горой одеял, чтобы заставить его хорошенько пропотеть.
Что же касается лекарств, то немецкие военные врачи предпочитали натуральные средства обычным химическим лекарствам. Так, например, мы почти всегда лечили понос сушёной черникой. У нас в аптеке хранилась дюжина пятидесятикилограммовых мешков. Это лечение оказалось очень эффективным и приятным даже для нас, а мы были вполне здоровы. Для лечения фурункулёза использовался метод столь же простой, сколь и оригинальный — из вены на руке брали несколько кубиков крови и сразу же вкалывали в ягодицу. Мои товарищи пробовали избавить меня от фурункулёза с помощью этой терапии, но результат был неубедительным.
Когда я обосновался в Revier, я решил, что настало время заняться моими зубами. За несколько недель до призыва дантист Арман Мейер, родители которого дружили с семьей Гассер, вырвал мне добрую дюжину зубов, в основном из верхней челюсти, где у меня осталось только четыре резца. С такой беззубой челюстью я и прибыл в Россию. Когда мой фельдфебель узнал об этом, он позвонил в стоматологический центр, который находился на другом конце города, и договорился, что меня примут на следующий день. Восемь дней спустя у меня уже был нормальный рот благодаря прекрасному протезу, вставной челюсти, так хорошо сделанной, что я носил её вплоть до 1950 года!
Я всё так же выходил в город один-два раза в неделю, чтобы осуществлять свои обменные операции. Благодаря регулярно приходившим пресловутым стограммовым пакетам у меня всегда было что предложить крестьянкам из окрестностей Звягеля. Несмотря на языковый барьер, дружеские связи с украинками мало-помалу устанавливались. Типичная комната, в которую нас приглашали войти, была очень простой и бедно обставленной. Главным элементом обстановки была огромная печь, служившая для обогрева, для готовки и на которой зимой можно было спать наверху. В углу — одна деревянная кровать без пружин. В другом углу — стол с двумя скамьями по сторонам. На стенах — несколько семейных портретов, икона, полуприкрытая вышитым полотенцем, и другие картины на религиозные сюжеты. В субботу вечером перед иконой зажигают лампаду, и вся семья молится. Ещё одна живописная деталь — деревянная люлька, подвешенная к потолку. Женщины рассказали нам, что часть мужчин из города была перед войной сослана в Сибирь за участие в борьбе за независимость, другие были мобилизованы в начале войны в июне 1941 года, наконец, остальные… тоже не здесь… сейчас… Мы прекрасно понимали, что они ушли в партизаны. В партизаны, активность которых день ото дня всё возрастала. В самом Звягеле с момента нашего прибытия нападений не было. Но борьба партизан против вермахта становилась всё более яростной и открытой, особенно в лесах. Они устраивали диверсии на железных дорогах, взрывали поезда, нападали на военные конвои на Rollbahnen — больших дорогах, единственных, которые были заасфальтированы. Большинство этих диверсий происходило в лесу. Эти леса наводили ужас! По сто метров справа и слева от Rollbahn или железнодорожного пути немцы вырубили все деревья, создав мёртвую зону, которая легко просматривалась и вход в которую был строго запрещён гражданским, которые имели право пересекать её только в определённых местах и при наличии propust — пропуска. В любого, кто был замечен вне этих переходов, немедленно стреляли. Но несмотря на все эти меры предосторожности, количество диверсий и нападений, преимущественно ночных, неуклонно увеличивалось.
