— Вы не имеете права не приглашать адвоката.
— Право в наших руках.
Да, но…
— Никаких «но». Симуляцию нужно разоблачить. Это не проблема, если проявить должную решительность, — сказал, уходя, фон Арним.
В Бухе Камо в точности перенял повадки одного больного. Тот страдал хроническим психозом и нарушением чувствительности кожи. При ходьбе он считал шаги, всегда делал один и те же движения, правую руку постоянно держал в кармане, и с лица его не сходило идиотское выражение.
Испытание началось в десять часов утра.
Всю процедуру возглавлял фон Арним.
Сперва ввели под ногти иголки, затем искололи спину, ноги. Это было чудовищно.
Камо выдержал.
Врачи единогласно предложили прекратить опыт и отказались прижигать спину раскаленным железом.
— Это варварство.
Фон Арним не выдержал и сам приложил раскаленный наконечник к голой спине Камо.
От запаха паленого тошнило. Врачи отвернулись.
Камо, не мигая, молча и гордо смотрел на фон Арнима. Если б вдруг ярость выпросталась из его глаз, то, наверное, смела бы всю Европу вместе с фон Арнимом и его семейством. Фон Арним попятился, не устоял перед ненавидящим взглядом испытуемого и бухнулся на стул…
И через много лет от раскаленного наконечника берлинских извергов на теле Камо останется неизгладимый след, след глубокой раны. След варварства.
Сейчас он сдерживает себя, чтобы не закричать.
Глаза смотрят с ненавистью. Надо выстоять!
— Это ужасно, — не глядя на Камо, объявил доктор Гофман. — Ни теория, ни практика медицины не знают случая, чтобы человек с нормальной чувствительностью перенес такую боль.
Оскар Кон только через два дня получил разрешение встретиться с подзащитным. Разгневанный, он не мог усидеть на месте и сразу же поспешил в приемную министра внутренних дел.
Фридрих фон Мольтке расплылся в улыбке.
— Господин министр, я принес письменную жалобу о варварских действиях ваших подчиненных. Мы гордимся тем, что дали миру Гете и Бетховена, а их соотечественники раскаленным железом прижигают тело душевнобольного. Какая же это цивилизованность? История нас проклянет в веках.
— Успокойтесь, господин Кон.
— Как я могу успокоиться? Мы уже в собственных глазах предстаем подлыми, аморальными и жалкими людьми. Где это видано, чтобы средь бела дня каленым железом жгли человеческое тело? Это варварство!
— Чье тело?
— Мирского.
— Не волнуйтесь, господин адвокат. Дайте, пожалуйста, ваше заявление. Я проверю и, если против Мирского действительно применены жестокие методы исследования, виновники понесут наказание. И все-таки, господин Кон, я удивляюсь тому, с какой последовательностью вы защищаете так называемого Мирского, забывая, что завтра он мог взорвать вас и вашу семью. Скажите, пожалуйста, отчего вы, будучи немцем и никогда не проживая среди этих дикарей, кавказцев, проявляете столь пылкую заинтересованность, будто Мирский вам брат, отец или кузен?
— Выходит, если мы чистокровные немцы, то должны выставить на показ всему миру наше варварство, доказать, что мы дикари? — разгорячился Кон. — Только варвары могут так терзать человека. Рубцы у него еще долгие годы не будут сходить с тела.
— Дайте ваше заявление. Я поинтересуюсь, накажу кое-кого, если они действительно так вели себя.
Министерское распоряжение о «наказании» длилось месяц, а за это время по приказу шефа полиции Камо подвергли новым испытаниям, пока, наконец, министр внутренних дел не соизволил ответить: «По поводу задержания душевнобольного Симона Аршакова в психиатрической лечебнице в Бухе покорнейше сообщаю, что сделанные господином полицай-президентом по этому поводу распоряжения при данных обстоятельствах должны быть признаны оправданными. Вследствие этого я не считаю возможным вмешаться в порядке служебного надзора. Фридрих фон Мольтке».
— Фридрих фон осел! — швырнув письмо, Кон стукнул кулаком по столу.
В больнице продолжали проводить испытания на Камо. «Я не боюсь смерти, — сказал он как-то Кону. — Она часто мелькала передо мной. Я боюсь поражения, провала. Я не хочу проиграть в борьбе с этим грубым миром».
Кон от души полюбил Камо. Талантливого артиста и крепкого, как сталь, человека.
Доктор Гофман и возглавляемая им группа врачей пришли к определенному заключению и прекратили свои опыты.
Врачи представили письменное решение: Мирский — Тер-Петросов душевнобольной, ни теперь, ни впредь он не способен участвовать в судебном следствии.
Все были удовлетворены таким заключением, кроме авторов судебного процесса. Последнее слово было за главврачом Буха Вернером.
Когда Камо впервые попал в Бух, он исподволь разузнал о медицинском персонале больницы. Мнения о многих из них не сохранились в его памяти, но слова одного из больных запомнились: Рихтер — палач, Вернер — чуть добрее.
Бух, 4-е июня, 1909 год.
В комнате трое: доктор Вернер, переводчица Ольга Харшкампф и Камо в кандалах. Настроение у обоих — и у врача, и у больного — чудесное, как занимающийся день.
Доктор Вернер подошел к Камо, положил руку ему на плечо, и в голосе у него послышались дружелюбные нотки.
— Господин Тер-Петросов, мое профессиональное чутье подсказывает, что сегодня у вас хорошее самочувствие, и я очень доволен.
Камо молчал.
— Вы обещали держаться сегодня спокойно и отвечать на мои вопросы, — снова заговорил доктор Вернер. — Что ж, давайте побеседуем. Видите, сегодня я никого не пригласил, потому что хочу, чтобы наш разговор был откровенным.
Камо молча кивнул.
— Можем начать?
Он снова кивнул.
— Как вас зовут?
— Семен Аршакович Тер-Петросянц. «Тер» означает: происхождение от семьи, члены которой принадлежат к духовному званию. Мой прадед и мой дед были священниками.
— Какого вы вероисповедания?
— Я — армянин, наша религия лишь немногим отличается от православной.
— Когда и где вы родились?
— В городе Гори на Кавказе, в мае или июне. Мне приблизительно 27 лет.
— Живы ли еще ваши родители?
— Когда я еще был в России, мои родители были живы.
— Здоровы или больны были ваши родители?
— Мой отец был купцом, поставщиком для войск, он сильно пьет, может выпить ведро вина. Моя мать умерла шесть-семь лет тому назад от брюшной водянки. Она умерла еще совсем молодой, я присутствовал при ее смерти.
— Были ли в вашей семье случаи душевной болезни, алкоголизма, нервных заболеваний?
— Когда я был ребенком, я был горячим патриотом, никогда не интересовался своими родственниками. Одна тетка, сестра моей матери, была очень нервной.
