Отец и старший брат, в свою очередь не чуждые хороших манер, внушили бабушке идеалы Французской революции: свобода, равенство и братство. Как оказалось, выйти замуж за дедушку бабушке помогли скорее идеалы отца. А идеалы дам оказались не так востребованы в новом обществе.
В 1937 году бабушка стояла в приемной ашхабадской тюрьмы в длинной очереди в надежде передать что-нибудь арестованному дедушке.
Вертухай выкрикнул: кто тут к врагам народа, шаг вперед.
Бабушка шагнула вперед.
— Все отсюда вон!
Она не двинулась:
— Господин конвойный, позвольте нам хотя бы узнать…
— А ты чо на меня сверху смотришь? Ишь, господин, я те дам, госпожа! — И дал ей по шее, чтоб голову нагнула.
— Вы непозволительно обращаетесь… — вступилась за бабушку другая женщина.
— Еще одна врагнародная? Вошь буржуйная! — И ей по шее.
И вот всхлипывают они обе в углу, а та, которая вошь буржуйная, моей бабушке говорит:
— Извините, мы незнакомы, но позвольте предложить вам платок, у вас кровь из носа…
— Спасибо, дорогая, будем знакомы: меня зовут Эужения Вацлавовна.
— Очень приятно, а я Ольга Александровна.
Так они и подружились на всю оставшуюся жизнь. Вот уж не было бы счастья, да несчастье помогло.
* * *
Невестка Ольги Александровны родила поздно, ей было сорок два. Что-то случилось неправильно, и через несколько часов она уже остывала под белой простыней в мертвецкой, а маленькая девочка голосила в кроватке.
Ольга Александровна сидела в коридоре. Внутри расплывалась оглушающая пустота, по краям которой носились обрывки бесполезных мыслей: эх, не надо было, годы экспедиций на жаре, тяжелые рюкзаки, неженская работа — геолог… Илья Федорович что-то шептал ей, обнимал за плечи, она не слышала, холодный ужас подбирался постепенно: да, это не сон, да, это со мной, с нами…
Дверь открылась, вышел их сын, руки у него тряслись, он пошел в сад, старики потащились за ним, боясь встретиться взглядом.
— Назовем Еленой, неделю подержат у себя, — сказал сын, и они поспешили на трамвайную остановку.
Соседи во дворе засуетились: не война сейчас, вынянчим, выкормим, раз горе такое. Соседка Гайша-апа надела калоши, повязала голову платком и отправилась в махаллю[4] — искать кормилицу. Нашла. Три раза в день бегали к ней с бутылочками, потом стали возить девочку к ней в коляске. Ольга Александровна отдала кормилице свои сережки.
Жизнь плотно занимала дни, старики падали с ног к вечеру, некогда было горевать. Но Ольга Александровна словно помолодела, двигалась быстро, и, казалось, даже боль в спине ушла.
Вскоре сын снова начал ездить в экспедиции, Ольга Александровна начала учить внучку музыке. Разбирала ноты, вспоминала, как играли с невесткой в четыре руки.
Дни рождения девочки справляли легко, но начинали с тоста за покойницу, и ее фотография всегда стояла на столе. Ольга Александровна чувствовала себя виноватой, суетилась, дурачилась. На сына она не рассчитывала, если и бывает пару месяцев в году дома — уже хорошо.
Глядя на своего старика, который уже с трудом таскал ноги до булочной, она стала задумываться о смерти, иной раз даже думала помолиться, попросить у Бога еще несколько лет здоровья. Но самой становилось смешно: какой Бог? А кто тогда невестку прибрал?
Бог, видно, не возражал, и девочка закончила школу. Ее экзамены в университет Ольга Александровна переживала тяжело: не откинуться бы нам сейчас, не помешать бы.
Мысли о смерти одновременно со стариком овладели ею: она представляла себе так, чтобы умереть как-нибудь удобно, во сне, когда внучка будет на каникулах, не обременить девочку хлопотами. Когда ходила на кладбище, заглядывала в контору, спрашивала цены. Эта мысль — о смерти — помогала ей в ежедневных заботах, давала силы провернуть за день кучу дел.
— Так, вот это я уже сделала, обед есть, чулки зашила, еще подмету сегодня и цветы полью, чтоб на завтра не оставлять.
Кто знает, что будет завтра?
* * *
Илья Федорович и Ольга Александровна прожили вместе почти шестьдесят лет с перерывами на войны и лагеря.
Она была из семьи потомственных военных, как и он, и познакомилась с Ильей Федоровичем на балу в юнкерском училище. Ее старшая сестра была против: жизнь военной жены — одинокая жизнь, сама по себе, как не замужем, как сразу репетиция вдовства. Но так случилось, как всегда случалось в этой семье: военный муж увез далеко, и жизнь обернулась письмами и серыми фотографиями.
Из-за революции сестры больше не виделись друг с другом. Ольга Александровна плакала по сестре, иной раз доставала ее фотографию, разговаривала с ней. Сестра сгинула в Омске в Гражданскую войну, ее окоченевшее тело нашли на улице, сняли ботинки, часики, перчатки…
После войны Ольга Александровна поехала в Ленинград, родители умерли еще до блокады, в квартире голосили девять семей: тазы, белье сушится в кухне, разбитая раковина. Оторвала кусочек обоев, хранила сентиментально. У нее была идея оклеить такими обоями свою ташкентскую комнату, и она часто говорила об этом. Но ни сын, ни друзья, ездившие в Москву в командировки, таких не нашли.
Илья Федорович не любил прошлого. Даже хорошего прошлого, сытого детства, веселой юности. Когда Ольга Александровна заводилась с воспоминаниями, он брал палку и шел гулять. Ей становилось стыдно, она выбегала за ним, и он хромал по бульвару молча, она семенила рядом и делилась планами: варенье на зиму, музыкальные ученики.
Когда внучка начала ходить, в ней обнаружилась любовь к танцам. Ставили на середину комнаты стул. Илья Федорович садился, протягивал руки девочке, и они плясали — один раскачивался, сидя на стуле, другая подпрыгивала. В эти минуты он смеялся, хохотала и Ольга Александровна, потом они садились пить чай, шутили, но внутри Ольга Александровна следила за собой, чтоб ненароком не пуститься в воспоминания.
* * *
Отправляясь на день рождения к Илье Федоровичу, моя бабушка пекла пирог, дедушка покупал цветы — большие ноябрьские хризантемы для Ольги Александровны. Подарок обычно был в складчину с двумя другими семьями. Мне надо было заранее разрисовать цветами лист бумаги, в который его заворачивали.
Собирались поздравляющие на трамвайной остановке. Там обертывали подарок, завязывали ленточкой. Ольга Александровна приоткрывала занавеску, выглядывая нас, но делала вид, что удивлена, как все вместе пришли, и совершенно случайно на подносе у нее оказывалось точное число готовых рюмочек с вином.
Потом дружно пели «многая лета», дурачились, старушки хватали Илью Федоровича под руки, изображали кокетство. Мне всегда было немного стыдно смотреть на это. Я уже видела в кино, как нарядные дамы с тонкими талиями, в кружевах, брались под локоток офицерскими щеголями, а эти тут, корявые и старые, в крепдешиновых платьях и потертых жакетках. Илья Федорович, хоть и сохранил статность и военную выправку, был хромой, и широкие штаны с манжетами висели на нем мешком.
