Как бы там ни было, Марк Цицерон-отец, по всему судя, считал, что, ведя подобную жизнь, закладывает основы карьеры своих сыновей и предоставляет им возможность удовлетворить честолюбие, которого сам был лишен. Доходы от имения позволили ему приобрести дон в Риме, насколько мы знаем, на склонах Эсквилина, в Каренах — районе, который в ту пору считался окраинным; в моду его ввел много позже Меценат, разбивший свои сады на соседней возвышенности. Мы не знаем, когда именно отец Марка и Квинта приобрел этот дом; скорее всего когда обоим юношам пришла пора постоянно посещать дома сенаторов, которым, как мы вскоре увидим, отец доверил их образование. Дом на Эсквилине так и остался лишь временным пристанищем, по-настоящему семья никогда в Рим не переселялась и не покидала родной Арпин. Узы, связывавшие ее со старинным муниципием, были слишком крепки, и порвать их полностью было невозможно. В начале своей карьеры Цицерон обосновался в римском доме в ожидании того времени, когда ему, уже претору, удастся переселиться поближе к центру общественной жизни города, на Палатин, и после того, как это случилось, дом в Каренах перешел к Квинту.
Мать Цицерона, Гельвия, происходила из хорошей старинной арпинской семьи и отличалась, по словам Плутарха, весьма похвальным поведением. Знаем мы о не 1 мало — пожалуй, только то, что она очень экономно вела семейные расходы. Младший ее сын Квинт в письме к вольноотпущеннику Марка Тирону упоминает о заведенном ею обыкновении, которое, должно быть, поразило мальчиков и надолго запомнилось им: если вино из кувшина бывало выпито, то пустой кувшин по требованию Гельвии запечатывали, дабы никто не мог осушить тайком еще один, полный.
В матери этой семьи угадываются черты, которые в ту пору считались обязательными для каждой настоящей матроны, властвующей в доме, верной интересам мужа и родных, внушающей любовь, уважение или страх всем вокруг, — крайняя бережливость и неустанное трудолюбие; они постоянно ощущались в доме и создавали его атмосферу. Много позже Цицерон обнаружит сходные качества у своей жены Теренции, далеко не столь порядливой, однако, и распространявшей бережливость не столько на семейное хозяйство, сколько на деньги, которые она при пособничестве одного из отпущенников припрятала для собственного употребления, что и привело в конце концов к разводу.
У Гельвии была сестра, вышедшая замуж за некоего Гая Визеллия Акулеиона, тоже, по-видимому, выходца из Арпина, хотя прямых свидетельств тому нет. Арпинское его происхождение могло бы явствовать из того, что еще до приобретения римского дома Марк, Квинт и младший Луции учились вместе с детьми своей тетки. Гай Визеллий Акулейон — то есть дядя Цицерона с материнской стороны — пользовался репутацией знатока права, хотя во всех других областях ни познаниями, ни талантами не отличался. Он был из тех, кто всегда оставался верным заветам старины и стоял на стороне деда, а не Гратидия или Цицеронов младшего поколения. Визеллий был весьма близок к оратору Крассу — еще одному персонажу диалога Цицерона «Об ораторе», как мы помним, другим участником описанного в диалоге разговора был Антоний. Выбрав именно их в герои своего произведения, Цицерон воссоздавал давнее окружение своей семьи и вспоминал людей, вызывавших почти полувеком ранее его детское восхищение.
В начале второй книги диалога «Об ораторе» Цицерон вспоминает, как судили некогда в Арпине о нем самом и о его брате Квинте. Арпинцы вспоминали Антония и Красса, двух людей, которых они хорошо знали и которыми восхищались и, опираясь на их пример, уверяли, что теоретическое исследование красноречия — вещь никому не нужная, а дабы занять почетное положение среди сограждан, достаточно практического опыта в судебных делах. Оба мальчика, однако, жадно тянулись к знаниям и не склонны были следовать этим наставлениям. Они смутно чувствовали («как чувствуют дети», пишет Цицерон) всю привлекательность культуры — общей, не преследующей практических целей, и стремились именно к ней. Они восхищались широтой познаний и отца, и дяди Луция. Вопреки тому, что им говорили жители Арпина, они знали и об интересе Антония к беседам греческих ученых, которых он слушал в Афинах, и об удивительной способности Красса говорить по-гречески так, будто то был его родной язык и будто о существовании других он вовсе не слыхивал. Все это шло вразрез с утверждениями упрямых консерваторов, которых, без сомнения, до конца жизни поддерживал дедушка Цицерон.
Таким образом Марк, как бы он пи восхищался отцом и ни любил его, столкнулся с самого начала, если не в своей семье, то, во всяком случае, в родном городе с пресловутой проблемой отцов и детей. В этой борьбе поколений on принял сторону тех, кто отстаивал преимущества самой широкой общей культуры, ибо твердо верил, что разум крепнет, приобретая познания в самых разных областях, и чахнет, если он направлен на приобретение одних лишь технических навыков, на овладение одним лишь насущным и полезным. Возражения против этого взгляда, которые Цицерону пришлось выслушивать в юности от граждан родного города, навсегда запали ему в память. Он постоянно помнил, что любое знание, на какие бы далекие и высокие сферы оно ни распространялось, должно в конечном счете реализоваться в практике и в действии. Арпинцы были реальными людьми, жившими в реальном мире, и принимать их надо было такими, какими они были. Право составляло необходимый элемент общественной жизни, и Цицерон поэтому никогда не переставал им заниматься, но он стремился понять его как философски осмысленную целостную рациональную систему, а не как набор формул и прецедентов. Он постоянно помнил также, что людям, слушающим оратора, будь то на площади Арпина или на римском форуме перед рострами, свойственны предрассудки, чувства, страсти, которые нужно знать и учитывать. Никакая философская теория не может заменить контакт между оратором и слушателями. Но, чтобы добиться такого контакта, было весьма небесполезно читать и перечитывать Платона и Аристотеля.
«Счастливые арпинские годы» раскрыли также перед Цицероном всю важность чувства солидарности, которое связывало людей в муниципии и которое давным-давно было забыто римлянами в Риме. Казалось, дух былого единения граждан продолжал витать над этими холмами. В 54 году в речи в защиту Гнея Планция Цицерон вспомнит о поддержке, которую получил в Арпине он и его брат, когда выдвинули свои кандидатуры на магистратские должности в Риме. Поддержка оказалась горячей и всеобщей. Чувство, которое испытывали при этом граждане Арпина, было, без сомнения, сложным: от будущею магистрата каждый ожидал покровительства, ожидал тех или иных выгод, каждый рассчитывал на его благодарность. Но корыстным интересом дело далеко не исчерпывалось. Было здесь и непосредственное чувство радости от того, что успеха добился наш, арпинский человек, и Цицерон не сомневался, что слава среди жителей маленького города несравненно чище той, за которую боролись римляне в Риме.
