Она встала на кровати на колени, плечи оказались низко-низко на подушке… Я смотрел на ее спину, на всю, от шеи и седых стриженых кудрей и до гладких бёдер, очень белых, вдвое шире меня… А талия-то вот! И складок никаких! Тугая вся… Плотная под ладонями.
«Быстрей, быстрей!» – повторяла она, как бы задавая ритм… – и эта бурная радость пожилой женщины настолько меня захватила, что я только замер на несколько секунд, – и уже собрался снова всё повторить!
– «Ну и разбуянил ты меня!», – проговорила она прерывисто, в самое ухо, и с этими словами перевернулась на спину, подвинулась на край кровати – поперёк: «Вот так, кровать-то высокая, ты слезь, стоя встань, – наверно, так и на спине всё-таки получится. Хочется очень на спине-то…»
Через минуту-другую все началось снова, и ещё сильней – застенчивости уже никакой не было.
«Ой, как давно… как давно!» – заулыбалась она потом, отдышавшись и гладя меня, как в детстве, по голове.
«Почему давно?» – спросил я.
«Да дядя Миша, сам знаешь, всё на охоте – на работе, и астма его давит. А может, неинтересно стало… Как приезжает, всегда в своей комнате. Он, короче говоря, уже лет десять – ничего, хоть и моложе меня на два года…»
Через несколько минут мы всё повторили, и опять так же – она на спине, ноги у меня на плечах, а я, стоя перед кроватью, и руки надо было широко разводить…
Часа в четыре утра наконец заснули, каждый в своей кровати, хотя я и просил спать вместе, – нет: а вдруг Витька зайдёт? Вот стыда-то!
Витькина комната была через коридор, и к матери она ни ночью, ни утром не заходила, но я разделял этот страх, очень стесняясь своей старшей кузины. Сын ее был только на шесть лет младше меня.
Следующая весна. Конец войны. И радостное начало лета, первого мирного лета. Еще в мае стали обозначаться контуры новой жизни: из детдома стали забирать тех воспитанников, которых было кому забрать. Первой (и тут первой!) была Майя. Её дедушка, вроде бы академик, прислал за ней кого-то из Москвы. Накануне отъезда Майя потребовала, чтобы мы, все четверо, с ней «попрощались по настоящему».
В тот вечер остальные девочки остались одни в своей спальне. Майя пришла к нам в комнату и как-то обхватила всех четверых сразу, ласково и грустно.
«Ну,… да нет, ну что ещё сегодня за очередь, не в лавке же!», – захохотала она, потом всплакнула и, вытирая кулаками глаза, как-то лихо: «Черти, хватайте все сразу, кто где. ну, как попало, ведь может, никогда и не увидимся теперь.».
Вот таким аккордом для меня кончились разом и война, и эвакуация, и детдом.
* * *
В июне 1945 года, дожив до восьмидесяти лет, умерла бабушка Анна Павловна. Заснула и не проснулась. После её похорон и с началом каникул я, в предвидении отъезда в Ленинград, на два месяца переселился из детдома к тете Муре.
В соседнем доме жила армянская семья. Я уже давно дружил с Мануком, моим ровесником. И вот как-то он мне рассказал о том, что его отец в юности два года жил в Индии (по словам Манука был там советским шпионом) и научился особой чудесной гимнастике, которая называется йога. Я заинтересовался.
А вскоре Микаэл Ваагнович, отец Манука, предложил мне вместе с Мануком позаниматься этой самой йогой. Сначала было совсем неинтересно: дыши так, да дыши сяк, но вскоре я вошел во вкус и почти догнал Манука, с которым его отец занимался уже года два. Сейчас йога – штука популярная, а тогда приятно было развлекать мальчишек во дворе необычными упражнениями и чувствовать в себе некую пружинящую силу, притом что внешне мышцы никак не выделялись.
Мой сорокалетний двоюродный брат доктор Володя Витовецкий прислал мне вызов в Питер. Без такого документа не то что школьник, мышка не попала бы после войны в «Город-герой». Витовецкий к тому времени уже демобилизовался и вернулся в свой Педиатрический Институт.
Мой отъезд был с общего согласия назначен на 15 августа. А пока что я увлечённо занимался йогой, «веселился» с тётей Мурой, и раза два в неделю, разумеется, бегал, к Нине.
Только вот «союз десяти» распался навсегда. Майя – душа всей компании – уехала в Москву. Да и двери детдома на ночь запирались – а я был уже «постороннее лицо».
Чтобы утолить жажду разнообразия, жажду нового, можно было, увидев на какой-нибудь скамейке городского сада одиноко сидящую с книгой женщину, спросить: «простите, что вы читаете?» Чаще всего такое «знакомство» продолжалось в постели. Иногда через час, иногда вечером. Отказы были редки. Разнообразие увлекало, доступность разжигала…
И всё же тётка Мура… Я понял, как соблазнительно и таинственно вспыхивает в иных женщинах «третья молодость»! Всё недотраченное, будто в последний раз, щедро обрушивается на мужика или на мальчишку, рискнувшего связаться с бабой «на грани». (Потом я часто вспоминал тётку Муру, когда завязался у меня уже в Питере смешной роман с Любой Дельмас.)
А знакомства, возникавшие в городском саду, редко затягивались даже на три-четыре встречи. Отчего-то я, да и эти случайно встреченные женщины, не искали повторений. Может быть, оттого, что думали: всего один, мол, раз с новым знакомым – ведь не сочтётся же за измену мужу-фронтовику. «Хотя этих одних разов было – ой как немало», – сообщила мне как- то, прощаясь утром, одна тридцатилетняя продавщица из ларька газированной воды. Она была очень большая и весёлая, еле влезала в свой ларёк. Входила в него боком. И весь его переполняла собой, казалось – ну, будь она ещё чуточку шире или толще, и в щели между досками что-нибудь да выторчит.
Через много лет я увидел ее у Феллини в «Амаркорде». Та вот огромная хозяйка лавочки, которую мальчишка пытается приподнять.
Был тогда анекдот: «Что такое сверхнаглость? Спать с женой фронтовика, и наутро искать себя в списках награждённых». Я, правда, не искал. Да и вообще газет не читал.
Другие женщины, более красивые и яркие, а значит и менее голодные, тоже не брезговали мальчишками. Я бы даже сказал, что мальчишки вошли в моду, и не только оттого, что мужчин в городе почти не было, но и оттого, что ни ревности, ни претензий с подростком уж точно быть не могло – насытилась, и прощай! И вот они меняли, меняли.
Мне четырнадцать. Юг жжется.
Пляж на той стороне Дона.
В пёстрых тряпках песок желтый
И акации в небе тонут.
Снова переплывешь в город,
Кое-как привязав «фофан», [18]
И полезет тебе за ворот
Разговор из распахнутых окон.
Под каштаны проспектов вечерних
Редко выйдет какой мужчина,
Иногда промелькнет машина
И в машине погон чей-то…
А вечерний асфальт – жаркий,
И мороженого на углах нет,
А любая прохожая пахнет
Резедой в городском парке.
Цвет заката – терпкий, горчичный,
И тревогу сравнить не с чем…
Засыпают под утро мальчишки,
Пальцы вмяв в животы женщин.
1993.
