Перебирая в памяти наиважнейшие события, Стасов вспомнил и знаменательный день святого Митрофана. Это «тузовое» событие врезалось в память надолго. Конечно, собирались каждый год в этот день, чтобы отметить именины Митрофана Петровича Беляева, но в этот год было что-то особенное и запоминающееся.
Казалось бы, преклонный возраст давал ему право на какое-то снисхождение. Но нет, пришлось выпить четыре бокала шампанского, сколько бы ни отказывался. Пришлось, конечно, и поесть всякой дорогой всячины больше, чем следует, а потом бедствовал всю ночь. Только и спас его массаж по животу, этак пассов по четыреста или пятьсот. Ну а как было удержаться, если все, что там говорилось, имело для него особое значение. Первый тост был, конечно, за Беляева, и произнес его, естественно, Римлянин, но второй-то тост сам именинник произнес за него, Стасова. Так и сказал: «Господа, предлагаю вам тост за самого старшего между нами по годам и самого молодого по душе». И все, человек сорок или пятьдесят, встали с мест и подходили к нему чокаться. Потом уж, само собой разумеется, пили за славу русской музыкальной школы Римского-Корсакова, потом — за хозяйку, дочку… Шум, толкотня обычного праздничного застолья. Но если б только это происходило у Беляева, вряд ли так живо вспоминалось бы все там происходящее. Нет! Он, Стасов, произнес еще не один тост, но наиважнейший он помнит дословно: «Господа, предлагаю вам тост вот какой. В последние годы, не только за границей, но и у нас, в России, все больше и больше начинают откуда-то появляться люди, которые ищут умалить Глинку и сронить его с пьедестала. Этого нельзя терпеть, этого не должно быть. И между нами есть человек, который может помешать такому нечестивому. Это — Ларош. Ларош написал ряд великолепных статей про Глинку; это лучшее, что только сказано про нашего великого музыканта. Он исполнил это чудесное дело со всем своим талантом, знанием, умом, горячностью. Он может ныне продолжить свое прежнее дело. Те люди пробуют укусить в пятку — он может укусить всех в горло…»
Пожалуй, вспоминая сейчас настроение всех собравшихся, Стасов может сказать, что не все были довольны его тостом. Он-то хорошо знал, кто будет недоволен здравицей в честь Лароша, и, проходя мимо Римлянина, шепнул ему на ухо: «А я надеюсь, что вы на меня за эти слова мои не будете сердиты». — «Нет!» — ответил он, но Стасов-то хорошо знает, что, конечно, сердился. Римлянин ненавидит Лароша много лет, всем сердцем, всей душой, всем помышлением. Ведь только недавно Римлянин жаловался Стасову, что ему приходится бывать в одних и тех же домах с Ларошем и никто не считается с его чувствами. Вот эту черту характера Римлянина, деспотизм и желание давить врага, нетерпимость в духе Балакирева, Стасов никогда не мог принимать в своих друзьях, а сейчас, в старости, тем более. Так хорошо бы объединить все усилия талантливых людей, пусть они в чем-то и расходятся, ну и что ж, ничего страшного. Ведь как хорошо сказал Ларош по его, Стасова, адресу: «Господа, я удивлен всем, что сейчас про меня сказал Владимир Васильевич Стасов. Мы долго были с ним врагами, и он меня разил со всем своим жаром, силой и одушевлением. Но я скажу одно: я был еще чуть ли не совершенный мальчишка, когда написал свои статьи про Глинку. Радуюсь, если они стоят столько, сколько про них сейчас перед нами высказано. Но я не могу не сознавать и громко не объявлять, что если они чего-нибудь стоят, то это только благодаря первоначальным статьям самого Владимира Васильевича Стасова. Он дал мне ими указание, направил, устремил, воодушевил меня, и я всем более обязан этому нашему патриарху нашего русского музыкального понимания, любви и оценки нашего русского музыкального искусства…» Вот как высказался Ларош… Так что обед у Беляева не прошел даром. Пусть Римлянин сердится, а он, Стасов, должен собирать силы вокруг Глинки. Скоро ведь столетие со дня его рождения, это праздник для всего русского искусства, так пусть вокруг этого объединяются все русские силы…
Ну как тут не вспомнить споры о памятнике Глинке, которые до сих пор не утихают. На Глинкинской комиссии, которая разрабатывала план проведения столетия гениального русского композитора, Стасов выступил и разгромил всех тех, кто предлагал поставить памятник Глинке в захолустье, в боковом углу, близко к консерватории и далеко от Мариинского театра. Он предложил поставить памятник между Поцелуевым мостом и театром, он будет виден отовсюду — и от Большой Морской, и от Никольской церкви, в оба конца… Напротив, Милий Балакирев отстаивал то захолустное место, сбоку от консерватории.
— Если вы поставите там памятник Глинке, то это просто гадость и позор, узко, ниоткуда не видно, — сказал Стасов.
Сидевший рядом с ним великий князь Николай Николаевич, президент Академии наук, внимательно слушал споры.
Возражал Милий Балакирев:
— Там, где вы предлагаете, Владимир Васильевич, неудобно ставить памятник, потому что кучерам будет трудно разъезжаться.
— Подумать только, какое несчастье, как не повезло Глинке. Про «Жизнь за царя» говорили, что это кучерская музыка, а теперь заговорили про кучеров. Неужто все время Глинку будет преследовать кучерской вопрос?
Великий князь оценил остроумный выпад против Балакирева и его единомышленников, и решение вопроса отложили.
Конечно, Стасов тут же написал сестре Глинки, Людмила Ивановна пообещала вмешаться в решение этого дела.
А какое славное лето прошло в этом году — прежде всего, каким праздником была для него встреча с Шаляпиным… Сколько бы ни слушал его, а все хочется… Да и просто смотреть на него, удивительно талантливого, умного, свежего в своих остротах и шутках, радостно… Но зачем он потащился в Павловск, чтобы побыть на концерте, Шаляпина он слушал у себя в Старожиловке, а там одно наказание получилось… Достать место сидячее — нельзя было и подумать. Слава Богу, что хоть стоячее-то дали. Весь концерт простоял на ногах в громадной толпе тысяч в пять, хоть в антракте удалось посидеть на деревянной скамеечке в саду… Даже сейчас страшно вспомнить о тех страданиях, которые выпали ему с больными-то ногами. Но что не сделаешь ради того, чтобы еще раз послушать Шаляпина? «Франческа да Римини» прекрасно была исполнена, а про пение Шаляпина и говорить нечего. «Ну а за Павловск поделом мне, — думал Стасов, — хорошенько наказан, вольно ж было мне ездить по Павловскам, где тысячи народа ходят, стучат, топают, жужжат, продираются, толкают во все бока и ничего не дают порядком выслушать! Зачем туда потащился? А все мода, весь Петербург там будет, вот и наказан был… А Шаляпина я слышал у нас в Парголово, в сто раз лучше, чем в Павловске…»
