Прихотливая мысль Стасова вильнула совсем в другую сторону, так уж он был устроен, что не мог думать только о приятном, и вспомнил другого любимца публики — Собинова: «Вот кого я возненавидел в Павловске — этого нового любимчика публики, Собинова. Это глупый тенор, и ничего больше, только с ангельским серафимским голосом — какого публике и требуется! Музыкального смысла — ни на единую копейку — за то его именно все русские барыни так любят. Урожденный наследник Фигнера! А как неистово орали и кричали ему, всей толпой разом: «Ленского, Ленского!» (его в программе вовсе не было). Разумеется, спел, еще бы! Ему теперь самое время поскорее траву косить. Но я, на свою долю, никогда больше не пойду его слушать. Еще год тому назад, у Керзина, на репетиции концерта в честь Кюи, он был на что-нибудь похож, но в Павловске — ужас… Он уже потерял человеческий образ и получил звериный, фигнеровский…»
Стасов вновь склонился над листом, и быстро потекли по бумаге размашистые буквы. Мысли опережали бег пера, а он лишь успевал записывать. Вроде бы думал совсем о другом, но где-то подспудно формировались слова и мыслью русской музыке XIX века. Только эту часть осталось ему нависать, пожалуй самую близкую и дорогую для него… «Еще при жизни Глинки и Даргомыжского, около середины XIX века, началось в нашем отечестве великое новое музыкальное движение. В Петербурге образовался музыкальный союз нескольких юношей, одушевленных мыслью о необходимости нового направлений в музыке и нового ее движения вперед… — Перо Стасова все убыстряло свой бег, уж очень всё им было пережито, всё так давно знакомо, сколь он уже писал об этом содружестве молодых людей. — …Товарищество Балакирева было встречено сначала недоверием, потом насмешками и презрением. Не было конца глумлению и преследованиям. Их окрестили даже, по инициативе Серова, который терпеть их не мог, презрительным прозвище «Могучая кучка», и одно это название казалось большинству (худшей и невежественной половине) русской публики вполне достаточным для уничтожения презренного врага. Но, сверх того, их постоянно прозывали «невеждами», «дилетантами», ревностно распускали о них глупую клевету, что они «гонители истинной музыки», «враги музыкальной науки и знания», величали их «дерзкими самохвалами» и неприличными «превозносителями» один другого. Концертов Бесплатной школы, около которой они группировались, не хотели знать, их избегали и над ними трунили. И все-таки, подобно прочим европейским художественным товариществам, товарищество Балакирева взяло свое. Оно победило и публику и музыкантов, оно посеяло новое благодатное зерно, давшее вскоре потом роскошнейшую, плодовитейшую жатву. Все прежние враги, темные и неразумные, поджали хвост — и навеки.
Балакиревское товарищество завоевало себе прочное почетное положение во мнении не только России, но и Европы.
Заслуги товарищества были очень многочисленны и очень важны. Прежде всего, оно признало своей главой и краеугольным камнем русской музыки — Глинку, в то время еще непонимаемого, игнорируемого и даже немало преследуемого; оно взяло себе задачей распространение справедливого понимания и оценения Глинки; оно взяло себе задачей водворение в современной русской музыке «национальности», после Глинки почти вполне оставленной в стороне; наконец, оно взяло себе задачей подобное же распространение игнорируемых и мало ценимых Берлиоза, Шумана, Листа; и, вместе с тем, оно повело энергичную, непримиримую войну с безумной русской итальяноманией, превосходившей, по своему фанатизму, итальяноманию всех других стран Европы.
Удачное выполнение этих чудесных задач — это ли еще не великая заслуга перед историей и искусством?
Началось дело с того, что приехал в Петербург из Нижнего Новгорода юноша, Милий Балакирев, талантливый по натуре и сам себя образовавший с юных лет… Это был настоящий глава, предводитель и направитель других…»
Стасов все продумал, работа шла успешно, но неожиданно для него самого он вспомнил недавний спор с Шаляпиным, который между прочим заявил, что в «Пане» и «Демоне» Врубеля нет ничего декадентского, что это оригинальное искусство со своим решением творческой задачи. Почему именно сейчас, когда он пишет о музыке, ему вспомнился этот недавний спор о живописи? И с кем? С тем, кого он так полюбил за гениальное воплощение русских образов, созданных его любимцами из «Могучей кучки».
И Стасов отложил перо.
«Поразительно, как успел Шаляпин за эти годы вырасти… Даже тогда, когда я написал хвалебную о нем статью «Радость безмерная», он был еще юношей, а сейчас — это могучий и зрелый человек, который во всем проявляет самостоятельность суждений… А как он спорил со мной о Коровине, дескать, Костеньку нельзя ругать, он такой талантливый. Как будто я не понимаю, что Костенька талантливый. Я же во всех статьях отмечаю, что и Коровин, и Врубель, и даже Малявин — талантливые художники, но пошли на поводу у западных декадентов, пишут уродливые вещи… Разве не я написал, что Врубель создал изумительное панно «Утро»; и разве не я говорил, что Коровин и Малявин — люди с дарованием, со способностями, отмечая у них хорошие вещи, особенно декорации — изображения древних и старинных русских построек, каменных и деревянных, снаружи и внутри. Оба проявили в этом роде много живописного, характерного, своеобразного, в самом деле национально-русского. Но почему я должен восторгаться тем же Коровиным, когда он появляется с двумя рисунками, в красках, предназначенными для «майолик»? Чтобы кто-нибудь согласился употребить когда-нибудь эту безалаберную чепуху в дело — и представить себе нельзя! Разве какой-нибудь Поприщин из сумасшедшего дома. У всех создавалось впечатление, что художник издевается над ними, предлагая такую гадость и чепуху… А что могло понравиться в безобразном триптихе господина Врубеля «Суд Париса», в уродливых «Демоне» и «Пане»? А эти ужасные красные бабы Малявина и его не менее ужасный и даже вовсе невероятный портрет Репина просто вызывают чувство гадливое. Талантливые люди, а подражают западным декадентам. Вот что противно… Жалкие обезьяны — вот кто наши декаденты, упивающиеся безобразным, нелепым и гадостным. Мамонтов все-таки подпортил вкус Шаляпина… Искусство должно быть ярко национальным, здоровым, верным правде жизни, глубоким, искренним. Как искусство самого Федора Шаляпина… Ну да ладно, отвлекся от дела спешного, с декадентами я еще надеюсь свидеться и свести с ними счеты, а Сементковский ждет не дождется конца моей работы».
Стасов вернулся к первым листочкам своей статьи о музыке и прочитал: «…Первая четверть XIX века наполнена деятельностью и творениями того музыканта, какого не являлось в мире с тех пор, как существует музыка. И этот человек наложил печать своей личности и своего мощного, необычайного почина на музыку всего последующего столетия. А почему это так произошло? Потому что Бетховен был не только великий музыкант, великий специалист и мастер по своему делу, по музыкальным средствам и способам, а и потому, что он был великий дух и музыка служила ему, по чудному выражению другого гениального человека нашего века, Льва Толстого, только «средством общения с другими людьми», средством выражения того, что наполняло его душу…»
