Она рассказывала о той среде, которую знала, любила, жалела и понимала глубоко.
Она передавала бабье горе, в Лизавете в «Горькой судьбине», – так, что переворачивало душу.
А хитрости, увёртки жены грозного Бессудного! С каким юмором передавалось это!
Было и смешно смотреть.
И жалость сжимала сердце:
– Бедная раба! Какой лукавой её сделало рабство! Сколько лукавства ей нужно, чтоб чуть-чуть отведать счастья!
Прежде всего, П. А. Стрепетова давала превосходный внешний облик.
Бытовую картину.
Катерину она играла даже с волжским говором.
На сцену выходила маленькая, жалкая в своём мещанском «наряде», ничтожная мещаночка.
Таких встречаешь тысячи и думаешь, – если только о них думаешь:
– Какой у них может быть внутренний мир?
«Мещанская кукла». И только.
И вот, как чудный цветок, расцветала пред нами душа Катерины.
Стрепетова не идеализировала Катерины.
Всё время её Катерина возбуждала к себе жалость: пришибленная, мало развитая.
Но какая совесть!
Какая могучая, славянская совесть, – которая так удивила Сарсэ:
– Что это они всему миру кланяются в ноги? Катерина кланяется. Раскольников кланяется. Никита кланяется.
Есть два миросозерцания.
Я сделал нехорошее дело.
– Весь мир виноват передо мной. Предки, – зачем меня родили таким? Воспитание, среда, все условия жизни, – которые заставили меня пойти на преступление.
И есть другое миросозерцание.
Строгое, прежде всего, к себе.
Оно заставляет даже жертву просить прощения у всех.
Наши великие писатели говорят нам, что это миросозерцание ближе нашей, славянской, душе.
И Раскольников, Никита, Катерина кланяются в ноги всему миру, идя на скорбный путь искупления.
Это окружает их красотой мучеников.
Какую нравственную силу показывала Стрепетова в этой Катерине, жалкой с вида, ничтожной и незаметной!
Какая нравственная сила, вылившаяся в мистический порыв!
Какие огромные, возвышенные стремления, полные могущества и красоты, дремлют в душе маленькой незаметной «мещаночки»!
Каких сил и девственной красоты полна эта душа!
Сходя с подмостков, Стрепетова могла сказать:
– Такова невидная, «простая», русская женщина, – и такие огромные душевные силы можно найти в ней, если за это возьмётся большой художник.
Перед «простою» русской женщиной заслуга Стрепетовой огромна.
Она открыла и объяснила нам прекрасные тайны её души так, как талантливому писателю с трудом удаётся это в десятках томов.
Она способствовала культу русской женщины. Она украсила этот культ, заслуженный и справедливый, мученическими венками Катерины и Лизаветы.
Она создала нам мученицу, русскую женщину. И мы видели это мученичество во всём его ужасе, но и во всей его нетленной красоте.
Из-под гнёта Домостроя, татарщины, крепостного права вставал перед нами образ «простой» русской женщины, всё же сохранившей в своей душе лучшее, что есть в человеческой душе.
Пронёсшей сквозь все тягости исторического бесправного женского существования душу живою и невредимою.
Катерина, Лизавета, Бессудная, – в изображении П. А. Стрепетовой, – это всё порыв к лучшему, к счастью. Порыв к свету, к солнцу тоскующей человеческой души.
Всё это «рабы», но с живою душою и сохранившие человеческие стремления.
Создав Катерину, Лизавету, Бессудную, Стрепетова закончила ряд картин «простых» русских женщин, – картиною грандиозной трагической силы, – создав Матрёну во «Власти тьмы».
Напиши Л. Н. Толстой свою шекспировскую драму раньше, – мы имели бы дивную Анисью.
Но Стрепетова уже была стара, и, после «лучей в тёмном царстве», она дала нам образ женщины, задавленной «властью тьмы».
«Простую» женщину, из которой тьма сделала «деревенскую леди Макбет».
Это был чёрный, но необходимый штрих для полноты той картины, которую всю жизнь писала Стрепетова:
– Простая русская женщина.
Картина яркая, написанная, действительно, масляными красками, сильно, могуче, – но её галерея – память зрителей, очевидцев.
Уйдут они, и с ними исчезнет самая память о картине.
От Стрепетовой останется только легенда.
Была женщина с огромным талантом, но неуживчивым характером.
– В те же времена в учреждениях, живущих только талантами и созданных только для таланта, – больше всего ценился только покладистый характер.
Кроме этой характерной для нашего времени «Стрепетовской легенды» не останется ничего.
Будем утешаться, думая, что в те времена будет уж и не нужна защита русской женщины, и проповедь её права на жизнь.
В наше время и эта проповедь, и эта защита были нужны, были очень нужны.
И Стрепетова сделала большое дело.
Её заслуга пред русской женщиной велика.
Неделя о Максе Линдере, и – неделя негодования.
– Так, как Макса Линдера, встречали Толстого.
О, господи!
Мне вспоминается брошюрка, изданная на правах рукописи, которая лет 25 тому назад рассылалась по редакциям.
Её написал какой-то благочестивый человек, изобличавший нашу интеллигенцию.
– «Было это в городе Казани. Жил в сём городе старец-инок, и подвизалась в местном театре певунья. Случилось так, что инок и певунья умерли в один и тот же день. И что же? Певунья уже к вечеру протухла так, что обожатели её не могли к ней подойти, а старец и на третий день всё благоухал!».
Зачем по поводу певиц вспоминать непременно монахов?
И по поводу Линдера «всуе» поминать Толстого?
Дело гораздо проще.
– Мама, сверчок!
– Живой сверчок!
Каким-то образом сверчок ухитрился вылезти из-за печки.
В детской это произвело сенсацию.
– Сверчок!
– Живой сверчок!
Сверчка все слышали, но никто никогда не видел.
Начались овации.
Маруся от радости хлопала в ладоши.
А Ваня кувыркался через голову:
– В честь сверчка!
Дети нашли, что сверчок:
– Хорошенький!
Вася принёс коробку и требовал её закрыть:
– Потому что сверчок любит темно.
А Маруся положила в коробку ваты:
– Чтобы сверчку было мягко!
Ваня притащил лист салата:
– Чтобы сверчку было что есть!
Каждому хотелось подержать сверчка на ладони.
Сверчок переходил из рук в руки.
Кончилось тем, что сверчок умер от оваций.
Где-то, когда-то, в какой-то семье я видел эту сцену.
– «Живой Макс Линдер»
это:
– Живой сверчок!
Даже прилагательное ему дано тоже:
– Детское.
«Живой».
Макса Линдера знают все, как сверчка.
Кинематографов теперь столько же, сколько печек.
Но «живого» Макса Линдера не видел никто.
И когда вдруг появился «живой» Макс Линдер, – это произвело сенсацию.
И вызвало восторг.
Его встречала молодёжь. И среди неё много очень юной молодёжи.
Молодёжь явилась с книжками.
Чудесная деталь. От неё веет юностью.
Много «абсов» и единиц в этот день поставлено в Москве!
У молодёжи звонкие голоса и хорошие мускулы.
Она любит кричать и возиться.
Дурачились в честь «живого» Макса Линдера вовсю.
Кричали «ура».
Несли на руках.
Как носят «молодчину» во время «большой перемены».
В Москве стали дёшевы цветы.
Ещё недавно, словно дорогие кокотки из карет, они смотрели на прохожих только сквозь стёкла больших магазинов.
– Мы доступны только богачам!
В них было что-то наглое, высокомерное и противное.
Теперь они стали милы и демократичны.
Наши улицы, наши площади в 6 градусов мороза полны цветами.
Москва словно Ницца.
Мальчуган с нарумяненными лёгким морозом щеками предлагает вам пучки пунцовых роз и прекрасных махровых гвоздик.
Весело кричат вам:
– Барин, мы мёрзнем!
Что за прелестное: «мы». Дети и цветы!
Цветы всем по карману, – и в Макса Линдера летели цветы.
Сверчку и салат?
Всё равно! Он:
– Молодчина!
А на тротуарах стояла толпа, чтоб хоть одним глазком взглянуть на «живого сверчка».
Улыбалась и хлопала в ладоши.
Потому что он:
– Молодчина!
Он весело проходит свою жизнь. Смеясь и весь мир заставляя только смеяться.
Молодчина!
Он ловок. Он отлично танцует. Высоко прыгает. Он бешено правит автомобилем. Летает на воздушном шаре. Лазит по верёвке.
Танцор, гимнаст, спортсмен. Молодчина!
Он работает весело, без устали.
С поезда на репетицию, на спектакль.
Молодчина!
Он зарабатывает полмиллиона франков в год.
Молодчинище!
Он настоящий молодчина.
Он друг маленьких, друг бедных, друг обездоленных.
В их жизнь, в которой так много-много печали, он вносит струю веселья и смеха.
Он актёр дешёвых рядов кинематографа.
Да здравствует Макс I, весёлый король бедноты!
Я помню, – давно это было, – я жил на Балкане, в Живорезном переулке, и снимал крошечную комнату.
Сквозь тоненькую перегородку я слышал, как слышат пульс, как билась унылая жизнь.
Я снимал комнату у двух сестёр-портних.
