Встретилась поразительно сухая запись о первом придворном бале в начале царствования Николая II: «Приглашений разослано 3500, явилось 2500, толпа и давка. Ужин накрыт на 2400, осталось свободных 60 приборов. Царь не танцевал… Императрица Александра Федоровна в бледно-зеленом с рубинами. Все ею восхищены».
Статистический отчет. Ни вздоха о жизни. На балах становилось «не то весело, не то скучно». Остались, пожалуй, лишь желание видеть любимую жену красиво одетой к балу и благодарность к матери, которая проявляла нежную заботливость к его Лизе. Он дорожил теперь каждой минутой: жизнь коротка, а свои обязательства перед вечностью он исполняет медленно. И все же его Татьяне хочется танцевать на балу!
* * *
В тепле и уюте горит настольная лампа, и, когда на улицах и в переулках Петербурга воет ветер, можно долго и с удовольствием сидеть над грудой бумаг. Но он понял, что в одиночку с ними не справиться. Позвал на помощь Иоанчика и Роберта Минкельде. Втроем они резво набросились на стопки писем, полученных за многие годы по поводу стихов К. Р. Роберт быстро разработал тактику, откуда-то зная, как это делает графиня Софья Андреевна Толстая с письмами мужа Льва Николаевича.
— Не будем всуе упоминать великие имена и сравнение здесь неуместно, — нахмурился Великий князь.
— Но я лишь о методе…
— Мы без методы отложим письма, требующие ответа. Комплиментарным — ответ под копирку, но всем, — высказал мнение Иоанчик.
— Не пропустите, где просят о помощи…
Когда стопки выросли до края стола, К. Р. сказал, что на сегодня хватит.
Большие английские часы напомнили о себе. Настроение было приподнятым, чему, признаться, способствовали письма его почитателей, как и огромный кабинет, своим удобством и уютностью придававший жизни много прелести. Великий князь не однажды благодарно говорил об этом своим домашним… Красным шариком падал на письменный стол прирученный снегирь, косил глазом, брал угощение с руки. А канарейка была уверена, что кабинет и всё в нем принадлежат ей. Не птица, а сплошное любопытство.
Любопытство не меньше мучило и Великого князя. В правом небольшом ящике стола лежал небольшой лист бумаги. Несколько поэтических строк на греческом языке с подстрочным переводом. Они были списаны с камня пирамидальной формы с просверленной дыркой. Камень нашли недалеко от Керчи. Видимо, рыбаки его использовали как грузило для сетей. Он пробежал глазами подстрочник, улыбнулся и ушел на прогулку. Трудно сказать, как и чем Русский Север с ледяным ветром, гнавшим колючий снег, помог сочинять стихи о жарком крае, зное, виноградной лозе, родниковой воде, о женщине Гликерии, но к возвращению домой перевод был готов:
Здесь, о Гликерия, здесь, о Царица, Асандра супруга,
У родника твоего выпил воды я с вином;
Жажду свою утолив, молвил я: и при жизни и в смерти,
Всем, кому гибель грозит, ты избавленье даешь.
Но кто сочинил и высек на камне эти слова? Почему лицо неведомой Гликерии всплыло из мглы веков? Так являются из прошлого многие лица, и безвестные, и ставшие символом времени.
Константин поедет в Ревель и там увидит лицо русского Императора, присоединившего 200 лет назад к России Эстляндию. Сдернется пелена с памятника, и взорам живо предстанет мощь времени в фигуре Петра Великого. Потом начнется торжество с тостами за русского самодержца Николая II, его Наследника, за эстлянское дворянство, за его преуспевание в крепком единстве с великой Российской державой. Будут звучать песни русские, немецкие, эстляндские, латышские.
Изучая на следующий день в Доме черноголовых[71] выставку предметов и бумаг времен Петра Первого, прекрасно сохраненных в этом крае, Великий князь думал о том, что «надо проникаться Историей, ибо теряется в вечности нить, готовая всегда оборваться. Только памятью людей держится ее единство».
Оставшись в одиночестве в Губернаторском дворце, расположенном в верхней части Вышгорода, вспоминая факельные шествия, гуляние эстонцев, концерт в немецком театре, раут в Доме черноголовых и давнюю свою жизнь, когда корабль «Герцог Эдинбургский» готовился именно в Ревеле к отплытию, К. Р. думал о том, что очень важные узлы завязываются на нитях и современной жизни. Но как распознать, где узлы, а где гнилые узелки?
Когда сенатор А. Ф. Кони говорит о необходимости укрепления русского флота, когда Столыпин, заседая в Елагинском дворце в Совете министров, в конце концов соглашается с Великим князем, что на научные экспедиции необходимо выделить 35 тысяч, когда идут торжества в Симбирске в честь русского классика Ивана Александровича Гончарова, и Академия наук решает вопрос об увековечивании памяти Льва Толстого, недавно ушедшего из жизни, и тут же создается скромная читальня для села Осташева, — тогда нить истории устремляется в будущее, крепясь горячей привязанностью к родине.
Но когда Государь шесть лет из-за смутного времени не посещал ни одного военного учебного заведения, когда Дума во главе с Гучковым[72] занята взаимным злословием, а не реальными делами, когда студенчество уже несколько лет беспрепятственно ввергается в революционную смуту и никто не способен ни упредить беспорядков, ни справиться с ними, когда ограничили свободы солдат, озлобили их целым рядом запретов, — тогда нить истории под угрозой и может прерваться связь времен, и дальние потомки вынуждены будут искусственно их связывать…
Вернувшись в Петербург, Константин Константинович нашел письмо от Кони, содержащее в себе тоже «исторический интерес». Александр Федорович просил разрешения познакомиться с дневниками отца Великого князя. Интересовали его записи, которые касались деятельности Главного комитета по устройству сельского состояния России, который возглавлял Константин Николаевич. Вместе с тем Кони понимал, что всякий дневник — это интимная жизнь человека, и был в нерешительности от своей просьбы.
Великий князь, прежде чем написать: «Действительно, в Дневнике моего покойного отца встречается много подробностей, с которыми из сыновнего почтения я не решился бы ознакомить даже Вас. Но постараюсь доставить Вам выборки мест, касающихся деятельности Комитета…» — долго и печально смотрел на зеркальную дверь напротив своего стола. Когда-то за ней была большая бильярдная, а потом кабинет его отца, Великого князя Константина Николаевича. В нем отец и умер.
Он вдруг вспомнил, что хорошо бы подтвердить приглашение Анатолию Федоровичу — хотя оно было уже послано — на Павловские литературно-музыкальные субботники, перед началом которых читались лекции по истории русского театра и музыки.
