Быть может, читали мою статью – обзор об исторической прозе в «Лит. России» 29 августа 1986, с. 5 «Взглянуть истории в глаза».
Всего доброго!
18.08.87 г. С уважением Юдин Владимир Александрович».
«Уважаемый В. Петелин!
Ваша «Мозаика фактов» помимо внутренних аплодисментов пробудила во мне надежду не когда-нибудь, а уже в обозримом будущем обнаружить живого носителя выраженных вами взглядов на документальную литературу не только среди писателей и читателей, но и в издательской среде. А может быть, такой носитель и созрел, только не посчастливилось его встретить, тогда подскажите, пожалуйста, адрес.
Пока я писал истории ростовских фабрик и заводов, самого Ростова, сложностей не возникало: все созданное шло по редакции общественно-политической литературы и рассматривалось как монографии. Но однажды мне невероятно, сказочно повезло – обнаружил в архивах целостный, никем не тронутый кусок жизни 20-х годов с драматическим сюжетом и яркими «образами через документ», со стенограммами, сохранившими аромат того времени. Дух захватывает от остроты материала и его созвучности сегодняшней перестройке.
Мне оставалось произвести отбор и, не повреждая патины, выстроить документы, где-то снабдить их комментариями живых участников событий, чтобы получилась развернутая на 12 листов динамичная хроника «Концессия».
А дальше случилось то, что могло бы послужить иллюстрацией к вашему постулату: «документальная литература еще не получила своего теоретического осмысления, отсюда и возникают недоразумения в нашей литературной практике». После того, как рукопись прочли: 1) кандидат истор. наук, 2) доктор ист. н., 3) литератор, 4) профессиональный писатель и все в один голос заявили, что очень интересно, я сдал ее в толстый журнал, там за идею ухватились, но по прочтении рукописи растерялись: «А что это такое?» И как произведение неопределенного жанра спустили в отдел очерка. Реальных надежд на публикацию не вижу: весь лимит отдела – 2, 5 л. в номер.
Рано или поздно «Концессия» все равно будет опубликована, поскольку она нужна. Но сегодня она нужнее, чем завтра, потому и обращаюсь к Вам с просьбой назвать издателя, который уже сегодня разделяет Ваши взгляды, а стало быть, с пониманием отнесется к тому, что у меня получилось. О большем, о прочтении Вами рукописи, просить не решаюсь, потому и не прилагаю ее. Но вышлю, если дадите знать. И как сделать так, чтобы она попала на внутреннюю рецензию именно к Вам или к другому, солидарному с Вами критику?
Чтобы просьба моя не очень Вас затруднила, обращаюсь параллельно с письмом к А. Б., который когда-то горячо приглашал меня к сотрудничеству с ЛГ и, если вспомнить об этом, то даст Вам как бы редакционное задание пособить автору (в этом смысл моего параллельного письма-просьбы к А. Б.).
Со своей стороны готов быть полезным как обладатель значительного количества литературных источников, в большинстве – редких, порой еще никем не смотренных, даже не разрезанных. Например, помимо упомянутого Вами старого Гусева о Толстом есть еще более старые о нем же: А.А. Чер(...)нъ, Н.Н. Захарьинъ (Якунинъ), И. Гринманъ (худ.), Т.А. Кузминская (Берс) и др. (иногда сам не знаю, что у меня есть в развалах на даче).
18.06.87. Ю.Маслов».
5. Письмо в «Правду» о статье Вадима Баранова
А пока готовилась статья в «Литературной газете», «Правда» еще раз «ущипнула» меня бездоказательной критикой. Ну как же не ответить партийной газете? И вот письмо в редакцию газеты «Правда»:
«20 декабря 1986 года «Правда» опубликовала заметки литературоведа В. Баранова «Черный хлеб истины», в которых бездоказательно и легковесно говорится о моей книге «Судьба художника». В. Баранов утверждает, что автор «Судьбы художника» просто отсекает все раннее творчество А. Толстого до Первой мировой войны... Казалось бы, почтенный литературовед прав: действительно эта книга начинается с событий Первой мировой войны. «Как художник-патриот Алексей Толстой осознал себя в годы империалистической войны. Тогда он впервые почувствовал неотделимость своей судьбы от судьбы всего народа. Вот почему свое повествование о жизни и творчестве Алексея Николаевича Толстого я счел целесообразным начать именно с этого времени» – так объяснил я замысел своей книги в предисловии к ней. И тем более это должно быть понятно, что впервые эта книга была опубликована Воениздатом в 1979 году, после только что вышедшей книги (Алексей Толстой. Жизнь замечательных людей. Молодая гвардия, 1978 г.), в которой довольно подробно говорилось о раннем творчестве А. Толстого и обстоятельствах его жизни. Кроме того, одновременно с переизданием «Судьбы художника» («Художественная литература», 1982 г.) вышла в «Современнике» моя книга «Заволжье», целиком посвященная жизни и творчеству Алексея Толстого до 1912 года, от рождения до осени 1912 года, когда он покинул Петербург и переехал в Москву.
У книг, как и у людей, свои биографии, свои судьбы. Вот и мои книги о Толстом, написанные в разное время и для разного читателя, сложились в дилогию о выдающемся писателе: «Заволжье» и «Судьба художника» теперь неразрывны одна от другой.
Так обстоит с «отсечением» раннего творчества А. Толстого.
Но В. Баранов, не приведя никаких доказательств, обвиняет меня в «отступлении от принципа исторической достоверности. И в первую очередь при освещении самого трудного периода в жизни писателя – эмиграции».
Конечно, эмиграция – самый сложный период в жизни А.Н. Толстого. Не все факты его жизни в эмиграции выявлены. Эта работа еще предстоит. Но в книге «Судьба художника» этот период не обойден вниманием: главы «Древний путь», «О, русская земля», «Дом искусств» в Берлине», «Посланцы Советской России» посвящены именно этому периоду. Ради исторической достоверности автор приводит множество свидетельств, фактов для того, чтобы показать постепенное прозрение Алексея Толстого, что русский писатель не может жить вне России, показать внутренний мир художника, осознающего себя частью своего народа. И естественно, в книге приводится и письмо Чайковскому, и переписка с Милюковыми, и другие материалы, освещающие этот период в жизни А.Н. Толстого.
Дальнейшие рассуждения В. Баранова многое объясняют; он недоволен тем, что «в изобилии стали воспроизводиться всякого рода житейские подробности, колоритные детали быта», «что происходит усиленная беллетризация повествования». Недоволен и «казнит» отступников от сложившихся представлений о литературоведческой монографии.
Беда почтенного литературоведа в том, что он не заметил, что вместе со скучными, пронизанными литературоведческим талмудизмом и псевдонаучной терминологией, живут и властно действуют на читателей книги, написанные в жанре биографической прозы.
