— Ты же сам недавно говорил, что много убивают, надо же кем-нибудь замещать.
— Так-то оно так, да только вы посмотрите, сколько лоботрясов разных в тылу околачивается, все на «оборону» работают, на тульских-то заводах все наши богатеи устроились. У кого сотня лишняя найдется, тот на «оборону» работает, а у кого нет, того сразу на фронт.
— Винтовки тоже надо делать.
— Так вот и посылай тех, кому больше сорока лет.
— Чего ты-то волнуешься, ведь тебе еще сорока нет?
— Я о себе не беспокоюсь, я при вас, а ежели при вас, значит целым буду. А посмотрите в нашей команде — Стишков, Валенкин, Гремячкин, у них у всех по два сына на фронте и сами тут, а дома, говорят, старуха с малыми детьми с голоду помирает.
— Ничего не могу поделать.
— Мы это, ваше благородие, знаем. Может слухи у вас какие имеются на этот счет?
— Нет, Ларкин, пока ничего не слышно.
* * *
В полку установлена свирепая цензура. Я не получаю ни одного письма, которое не было бы перлюстрировано. То же и с письмами солдат. Они, прежде чем попасть на почту, передаются полковому цензору, прапорщику Завертяеву. Так как сам Завертяев прочесть несколько сот писем, отправляемых ежедневно из полка, не в состоянии, то ему дан целый штат писарей. С наиболее характерных писем снимаются копии и отмечаются фамилии посылающих, а также и адреса. Эти сведения передаются от Завертяева в цензуру, находящуюся при полевой почтовой конторе корпуса.
Завертяев показывал несколько сводок. В письмах из полка солдаты жалуются на скверную пищу, тяготы окопной жизни, плохое обмундирование, на отсутствие возможности поехать в отпуск. Большинство писем монотонно, однообразно, начинаются миллионами поклонов всем родственникам, от мала до велика, и обыкновенно оканчиваются просьбой о посылках, и в некоторых письмах высказываются желания получить небольшое ранение или попасть в плен Есть и такие, в которых сообщается об односельчанах, товарищах по полку, которым «пофартило», т.е. удалось получить легкое ранение или перебежать в плен, или же произвести удачное саморанение. Но каждое письмо проникнуто одной мыслью, одним желанием: скорее выбраться на родину.
В письмах с тыла от жен, матерей или близких родственников звучит безумная тоска, беспокойство об отсутствующем. Пишут о разных хозяйственных и семейных делах, о том, что не хватает хлеба, что не удастся полностью обработать землю, жалуются на сильную дороговизну и т.д. В заключение следует приглашение как можно скорей прибыть домой или последовать примеру соседей, которым удалось отделаться от службы путем дачи взятки тому или иному лицу. Григорий Давыдов, пишут в одном письме, приехал с фронта раненный в ладонь, пролечился два месяца, а потом сходил на завод, дал мастеру сто рублей — и теперь работает на заводе. Или Дежин лечился в лазарете, получил такую болезнь, с которой на фронт не посылают… И тут же следовал совет последовать их примеру.
Март 1917 года
Утром 27 февраля, простившись с родителями, отправился на станцию Епифань, чтобы ехать из отпуска на фронт. От Епифани до Тулы ехал с товаро-пассажирским поездом, в вагоне четвертого класса.
Разговор в вагонах вокруг хозяйственных недостатков и о затянувшейся войне.
В Туле пересадка. Пошел к коменданту станции получать разрешенную визу для проезда в пассажирском поезде; они ходят с большим сокращением, по случаю продолжающейся «товарной» недели.
Комендант станции, капитан Черторийский, сообщил, что транзитных поездов до Киева нети не будет еще недели две.
— Могу вам устроить, — говорил он, — проезд до Курска в минераловодском поезде. В Курске сделаете пересадку и снова зайдете к коменданту.
Получив нужную на моем документе отметку, пошел в кассу станции покупать билет.
В шесть часов вечера подошел поезд.
Вошел в вагон второго класса. Толкнулся в одно купэ — занято, другое — тоже занято, наконец, в третьем оказалось одно свободное место. Внес свой чемоданчик, уложил его на верхнюю полку, сел на диван и начал осматривать присутствующих. Пассажиров трое. Один из них — пожилой чиновник в форме министерства внутренних дел, другой — лет тридцати пяти, полный упитанный мужчина, штатский, немного подвыпивший. Третий пассажир — девушка лет двадцати трех, изящно одетая, кокетливо оживленная. Мой приход прервал беседу. Несколько минут молчания, которое однако скоро было прервано штатским. Грузно повернувшись в мою сторону, он спросил:
— Что, прапорщик, из отпуска?
Я молча кивнул головой.
Штатский неожиданно ударил меня ладонью по коленке и весело произнес:
— Люблю военных, особенно офицеров. Пьете?
— Бывает, но сейчас не хочется.
— Напрасно, у меня коньяк чудесный.
— Благодарю вас, нет желания.
Мой собеседник нагнулся и из стоявшей под вагонным столиком корзинки достал бутылку депресского финьшампань.
— Выпьем с вами, Зинаида Рафаиловна, — обратился он к находящейся в купэ девушке. — Бросьте вы о революции думать. Знаете, поручик, — обратился он ко мне, — Зинаида Рафаиловна едет из Питера и вот уже целые сутки такие страхи нам рассказывает, что без коньяка никак не обойдешься.
— Не страхи, Виталий Осипович, — задорно тряхнула девушка кудряшками, — а сущую правду. Вы знаете, поручик, — быстро повернулась она ко мне, — этот поезд вчера уходил из Питера без звонков, при полной темноте на вокзале. Никто не знал, пойдет поезд или нет. Я в Питере села в этот вагон почти одна и только лишь в Москве эта компания подсела.
— Что же там случилось? — заинтересовался я.
— Несколько дней в Питере были большие хвосты у всех продуктовых лавок. Хлеба совсем не было. Люди простаивали с утра до поздней ночи за получением хотя бы полуфунта. В очередях происходили большие скандалы. Били стекла магазинов. Вмешалась полиция, разгоняли очереди чуть ли не с пулеметами. А вчера днем сама слышала, ей-богу, сама, — повернула она голову к двум пассажирам и перекрестилась, — как стреляли в целом ряде мест. Я с Мойки еле доехала до вокзала. Боялась, что попаду под обстрел. Электричество погасло, газ тоже. На улицах солдаты, городовые, казаки. У вокзала патрули, никого не пропускают. Мне пришлось состроить глазки драгунскому ротмистру, чтобы на перрон пройти. Какой-то железнодорожный служащий указал, как добраться до поезда. А в поезде, представьте почти ни души. Перед отходом поезда слышалась пушечная стрельба.
— По вас наверно стреляли, — расхохотался штатский.
— Да ну вас! Кому это надо по нас стрелять? Мы сам подстрелим, если захотим, — кокетливо играя глазками, возразила Зинаида Рафаиловна. — Все рабочие забастовали, гвардейский полк, говорят, перешел на их сторону.
