Двадцать третьего октября, через три дня после прибытия в Нюрнберг, куда был направлен как тюремный психолог, капитан армии США Густав Гилберт начал встречаться с заключенными. Поскольку был единственным говорившим по-немецки посетителем, не считая священника и врача[668], Гилберт обнаружил, что большинство нацистов почувствовали облегчение, найдя в его лице внимательного собеседника после двух месяцев без общения. Попросив Геринга написать свое мнение о предъявленном ему обвинении на принадлежавшем ему, доктору, экземпляре обвинительного заключения, капитан Гилберт прочел: «Победители будут всегда судьями, а побежденные – обвиняемыми». Эта формула довольно точно характеризовала позицию бывшего рейхсмаршала, и она почти не изменилась за последующие двенадцать месяцев. Первые впечатления Гилберта о поведении и личности Германа Геринга оказались не менее интересными и тоже почти не изменились за это время. Тюремный психолог вспоминал: «Он хотел казаться веселым реалистом, который все поставил на карту и все проиграл, относясь к этому совершенно спокойно. Он полагал, что любое упоминание об его виновности адекватным образом отметалось его циничным отношением к “правосудию победителей”. Он приводил много аргументов в оправдание способов ведения войны, своего мнимого незнания о совершенных зверствах и обвинял союзников. Его чувство юмора всегда было направлено на то, чтобы создать впечатление о том, что человек с таким добрым нравом не мог осознанно вершить зло. Но ему не удавалось скрыть свой патологический эгоцентризм и свое неумение воспринимать что-то другое, кроме лести и восхваления его качеств вождя. При этом он открыто выражал свое презрение к другим нацистским руководителям».
Этот «диагноз» подтвердился 29 октября, когда Геринг узнал о том, что Роберт Лей, глава Трудового фронта, повесился в своей камере. «Это хорошо, что он мертв, – заявил он в разговоре с Гилбертом. – Я очень боялся за его поведение на суде. Лей всегда был таким рассеянным[669] и выступал с какими-то фантастическими, напыщенными, выспренними речами. […] В общем, я не очень удивлен. В нормальных условиях он спился бы до смерти». После чего столь же нелицеприятно отозвался о Риббентропе, Дёнице, Шахте, Шпеере, Штрейхере и фон Папене. Но в конце октября, узнав, что Эмма арестована[670], этот циничный болтун сразу сник. «Ведь когда согласился сдаться, я просил только об одном – чтобы мою семью защитили и отнеслись к ней должным образом», – пожаловался он майору Келли. Во всяком случае, после этого он тайно сообщил другим заключенным: «Они действуют как гестапо – мстят семьям».
Но очень скоро решимость в отстаивании своей позиции снова взяла верх: своему адвокату Геринг сказал, что не собирается оправдываться тем, что слепо следовал указаниям Гитлера. И что как второй человек режима возьмет на себя ответственность за все приказы, которые подписал. Психиатру Келли он заявил: «Этот суд – политическое дело с известным заранее концом, но я готов взять на себя ответственность. […] Я могу ответить за все, что сделал, но не желаю отвечать за то, чего не делал.
Однако судьями являются победители, и я знаю, что меня ждет. Сегодня я даже написал прощальное письмо жене».
Но это было лишь началом спектакля: Геринг, зная, что терять ему уже нечего и что в Нюрнберге будет много представителей прессы, предвкушал возможность произвести впечатление на своих соотечественников. Майору Келли по этому поводу он сказал следующее: «Да, я знаю, что меня повесят. И вы это знаете. Я к этому готов. Но я решил войти в историю Германии великим человеком. Пусть мне не удастся убедить суд, но, по крайней мере, я сумею убедить немецкий народ в том, что все, что делал, было во благо Великого немецкого рейха. Лет через пятьдесят или шестьдесят статуи Германа Геринга будут установлены по всей Германии, а небольшие бюсты появятся в каждом немецком доме».
Все, кто наблюдал за этим странным кандидатом на бессмертие, констатировали, что принудительное лишение наркотических средств подействовало на него благотворно[671], а его знакомые, оказавшиеся в тюрьме вместе с ним, говорили, что он напоминает им того Геринга, которого они знали в 1933 году. Когда 15 ноября доктор Гилберт провел определение «коэффициента умственных способностей» подсудимых, оказалось, что Геринг набрал 138 баллов![672] «Может быть, вам следовало бы стать ученым, а не политиком», – сказал ему удивленный Гилберт. «Может быть, – скромно согласился Геринг. И прибавил: – Я уверен, что достиг бы большего, чем другие, на любом поприще. Но судьбу предугадать невозможно: она зависит от множества мелочей. Например, совершенный пустяк помешал мне стать франкмасоном. У меня была назначена встреча с друзьями, с которыми мы в 1919 году собирались вступить в ложу франкмасонов. Но, когда я их ждал, мимо меня прошла красивая блондинка, и я последовал за ней. Так я и не стал франкмасоном. Если бы не увязался в тот день за той блондинкой, я не смог бы вступить в партию и не оказался бы сегодня тут».
Это так, но от судьбы не уйдешь, и 20 ноября 1945 года двадцать один обвиняемый в первый раз вошел в украшенный позолотой зал нюрнбергского здания суда присяжных[673]. Их усадили в два ряда на скамью подсудимых в глубине зала, позади них встали восемь солдат американской военной полиции в белых касках. Перед ними на специально отведенных местах уселись одетые в черные мантии немецкие адвокаты. Слева находились переводчики, справа – обвинители и их помощники[674]. Напротив обвиняемых сидели восемь судей во главе с лордом юстиции Лоренсом, который проводил заседания с королевской властностью и типично английской флегматичностью[675].
Сначала свергнутые нацистские вожди заслушали через наушники обвинительный акт, затем – выдвинутые против каждого из них обвинения. Переводчики синхронно переводили речи ораторов на немецкий, французский и русский языки. Тогда такая система перевода была в новинку, а следовать за выступающим порой бывало трудно: когда перед ним загоралась желтая лампочка, ему следовало говорить медленнее, когда загоралась красная лампочка, он должен был остановиться. Процесс занимал много времени, был довольно монотонным, так что Фриче записал в первый день, что после обеда «духота, искусственный свет и общая усталость вызывали у всех обвиняемых непреодолимое желание заснуть. Они один за другим начали дремать. […] Мы старались не храпеть. К счастью, журналисты, как и мы, тоже задремали, и нам удалось дождаться окончания этого дня без инцидентов».
