По дороге он рассказывал, что полк уже дней десять как отошел в резерв, а его позицию под Манаювом и Хокулиовцем заняла финляндская дивизия.
— Говорят, месяца два в резерве простоим, — говорил Селин. — Идут усиленные занятия. Готовятся с началом весны к большому наступлению. Что в Туле нового, ваше благородие? Насчет мира что слышно?
— Насчет мира ничего не слышал, а вот насчет революции слух идет.
— Революции? — быстро повернулся ко мне Селин.
— Да, революции. Иль боишься?
— Никак нет, ваше благородие. Ведь немцы не заберут нас в свои руки.
— Конечно, нет. Раз революция, то у власти будут новые люди, — более умные, энергичные, способные отстаивать свободную Россию.
— Значит скоро и землю от помещиков получить можно будет? — задумчиво, думая о другом, произнес Селин.
— Раз революция, то ясно, что народ землю получит.
— За землю-то мы постоим: по совести говоря, — повернулся ко мне Селин, — воевать нам не из-за чего. Зачем нам земля Галицкая? Там свои люди живут. А вот землю у помещиков забрать, надел увеличить, — это другое дело. У нас в Калужской губернии мужики почти совсем без земли. В нашей семье четыре брата, да отец старик еще жив, — и на пять человек всего полторы десятины.
— Чем же живете?
— Каменщики мы. Как наступит весна, так один брат остается в деревне пахать, а остальные трое — на сторону по деревням кирпичные избы класть. Все лето и работаешь с зари до зари, а потом целую зиму спину не разогнешь. А заработаешь то что… на рыло не больше как рублей по семьдесят, по восемьдесят. Да это еще крепиться надо. Не выпивать. А если грех попутает, выпьешь, так домой в тех же портках, в которых вышел, вернешься.
— Помещиков много у вас в Калужской губернии?
— А где их мало? У нас, мужиков, земля — глина настоящая. На ней ни черта не растет, а у помещиков лучший чернозем. Правда ли, что революция? — недоверчиво посмотрел на меня Селин.
— Правда, Селин. Я слышал это в дороге. Скоро всем солдатам будет известно. А если неправда, так надо сделать правдой!
— Справедливо изволите говорить, ваше благородие!
* * *
Я вошел в благоразумно приготовленное Ларкиным помещение. Вымывшись с дороги, начал разбирать свой чемодан. Вскоре зашел Воропаев. Канцелярия полка на время пребывания полка в глубоком резерве переселилась в Омшанец.
— Привез что-нибудь? — обратился ко мне Павел.
— Многое кое-что, только не того, чего ты спрашиваешь.
— Что же ты? Так выпить хотелось!
— Остепенись, Павел, пьяницей сделаешься.
— Да уж лучше пьяницей, чем на фронте торчать!
— В окопах тебя никто не заставляет сидеть, сидишь ты в канцелярии, и пить основания нет.
— Давно это ты нравоучения читать начал? Надел погоны… кичишься.
— Да разве я кичусь? — удивился я. — Я говорю, что пьешь ты много.
— Много пьешь?! Уж не ты ли подносишь?
Видя ворчливое настроение Воропаева, я попробовал его успокоить привезенной новостью о революции.
Однако на Павла мои сообщения подействовали слабо.
— Если бы ты мир привез, я рад бы был. А то революция! Эка важность, если нас по-прежнему здесь держать будут! Мир нужен. Осточертела война! — истерично прокричал Воропаев.
— Какой ты чудак, — успокаивал я Павла, — раз революция, то и мир скоро. Посиди здесь. Я на минутку схожу к командиру с рапортом.
Оставив Воропаева пить чай, я оделся, прицепил револьвер и направился к штабу.
В одной из больших комнат штаба уже собралась группа офицеров, прибывших за получением жалованья. Среди офицеров я увидел Земляницкого, Борова, Остроухова и несколько других знакомых товарищей.
— А, Оленин! Вернулся… Что хорошего?
— Много. Такие, господа, интересные новости!
— Что такое, говори, говори! — обступили меня.
Молокоедов прикрыл свою шкатулку с деньгами и в свою очередь вытянул голову в мою сторону.
— Революция, господа!
— Что? Что? Как ты сказал?
— Революция, господа!
— Какая, где?
— Самая настоящая, красная.
— С зелеными ушами, — вставил Земляницкий.
— И уши красные и руки длинные!
— Довольно шутить! — крикнул Боров. — Говори толком, что знаешь.
— Свергнуты министры. Государственная Дума взяла власть в свои руки. Созданы Советы рабочих депутатов. Войска на стороне Думы. Слышно, что Николай отрекся…
— Чего вы здесь болтаете, прапорщик! — раздался за моей спиной резкий голос.
Я оглянулся. Позади стоял полковник Хохлов.
— Рассказываю новости, господин полковник, могу повторить: образовано Временное правительство, свергли власть старых министров, царю предложили отречься от престола…
— Вы что, прапорщик, сумасшедший или пьяны? — резко закричал Хохлов.
— Ничего подобного. Передаю верные слухи.
— Если, прапорщик…
— Поручик, господин полковник.
— Если, поручик, вы будете распространять такие вещи, то я немедленно отправлю вас на гауптвахту!
— Ваше дело, господин полковник.
Молодые офицеры, затаив дыхание, слушали мои пререкания с Хохловым.
— Я думаю, господин полковник, — обратился я к Хохлову, — что вам все это уже известно. В Петрограде произошла революция, и о ней на фронте не могут не знать.
— Когда фронт будет знать, вас не касается. А сейчас я вам воспрещаю, прапорщик…
— Поручик, господин полковник.
— …воспрещаю распространять подобные нелепости!
— Истинные факты, господин полковник.
— Петр Маркович, — обратился Хохлов к Молокоедову, — я вас прошу перейти для раздачи жалованья в мой кабинет, а вам, господа офицеры, — обратился он к присутствующим, — стыдно слушать всякие нелепости от солдатского прапорщика.
Я упрямился:
— Господа офицеры слушают рассказ офицера о том, что последний слышал в тылу, и господа офицеры должны знать, что там делается.
— Кончится тем, что я отдам распоряжение, чтобы вас посадили на гауптвахту!
Хохлов резко повернулся и быстро вышел из комнаты.
— Ты где остановился? — спросил меня Боров.
— Рядом с Блюмом.
— Я к тебе зайду.
Земляницкий:
— Я тоже.
Получив от Молокоедова жалованье, я направился к Блюму.
— Новости большие, Владимир Иванович, — начал я прямо с порога. — Революция!
Блюм недоверчиво посмотрел на меня.
— Хохлов так сейчас разозлился, что грозил на гауптвахту отправить. Все время называл «прапорщиком», а под конец даже «солдатским прапорщиком» назвал, у него внутренности перевернулись от слова «революция».
— А у вас откуда такие сведения?
