за плечи, и я попыталась спастись от града ударов, уворачиваясь от острых углов сумки.
– Не я, что ли, говорила тебе не лить дома крокодиловы слезы из-за этих никчемных выборов? – (Хлоп!) – Ты думала, зачем мы тебя в эту школу отправили? – (Хлоп!) – Не суй свой нос в чужие дела – и будет тебе счастье. А теперь остывай давай – сушим слезы! – (Хлоп!) – Мать рванула меня, обмякшую, с дивана и поставила на ноги.
– Пореветь хочешь? Так я тебе дам повод для рева! – и она опять схватила меня, на этот раз полегче. – А теперь давай-ка вставай, и хватит вести себя как дура, волноваться о делах этих людишек, которые к тебе никакого отношения не имеют. Иди отсюда вон да умойся! Веди себя уже как взрослая!
Толкая меня перед собой, мать промчалась через гостиную в кухню.
– Я прихожу с улицы, а тут ты сидишь, будто мир рухнул. Думала, небось что-то ужасное случилось, а оказывается – всего-навсего эти выборы. Давай-ка разберем продукты.
Было приятно слышать, что она успокаивается. Я вытерла глаза, но продолжала сторониться ее тяжелых ладоней.
– Мамочка, ну нечестно же. Вот я и плакала, – сказала я, выкладывая на стол покупки из коричневых пакетов. Признать, что я задета, значило снова дать повод для обвинений в уязвимости. – Мне-то сами выборы не очень важны, а именно что несправедливость эта.
– Справедливость, справедливость, а что вообще, по-твоему, справедливо? Если хочешь справедливости, глянь богу в лицо, – мать деловито сбрасывала в мусорное ведро луковую шелуху. Она остановилась, повернулась и ухватила мое распухшее от слез лицо под подбородком. Глаза ее, столь резкие и яростные прежде, стали усталыми и грустными.
– Малышка, почему ты так мучаешься из-за того, что справедливо, а что несправедливо? Делай, что с тебя причитается, а остальное само собой разрешится, – она откинула прядь со лба, и я почувствовала, как злость уходит из кончиков ее пальцев. – Смотри, что с волосами стало, пока ты валялась с глупостями. Иди умойся и руки вымой, а потом приходи, будем рыбу готовить.
Когда дело не касалось политики, мой отец был молчуном. Но в ванной по утрам он обычно вел серьезные разговоры сам с собой.
В последние годы войны отца чаще можно было застать не дома, а если и дома – то прикорнувшим на пару часов перед очередной ночной сменой на военном заводе.
Мать летела домой с работы, с рынка, немного хороводилась с нами и готовила ужин. К ее приходу Филлис, Хелен или я уже должны были поставить вариться рис или картошку, а мать, возможно, днем успевала приправить мясо специями и оставляла его на плите с запиской для нас включить под кастрюлей маленький огонь, когда вернемся домой. А может, что-то нарочно приберегали с прошлого ужина («Оставьте немного отцу на завтра!»). В такие вечера я не дожидалась возвращения матери – сама паковала еду и отправлялась вниз по городу на автобусе, чтобы доставить ему обед в офис.
Я разогревала каждую отдельную порцию до кипения. Аккуратно упаковывала горячий рис и аппетитное жаркое или острую курицу с подливой в ошпаренные бутылки из-под молока, которые мы хранили специально для такого случая. Овощи я укладывала в отдельную склянку, а иногда сдабривала сверху маргарином или сливочным маслом, если удавалось его раздобыть. Потом оборачивала каждую бутылку несколькими слоями газеты, а сверху – старым полотенцем, чтобы еда не остыла. Бутылки я укладывала в сумку вместе с рубашкой и свитером, которые мать оставляла для отца, и ехала в офис на автобусе, преисполненная важности миссии и ее выполнения.
Автобус шел вниз от Вашингтон-Хайтс через 125-ю улицу. Я выходила на Ленокс-авеню и шла три квартала до офиса мимо баров, магазинов и оживленных компаний.
Иногда я заставала отца в конторе за просмотром гроссбуха, налоговых уведомлений или счетов. Иногда он спал в комнате наверху, и уборщице приходилось подниматься и стучаться, чтобы его разбудить. Мне никогда не позволялось ходить наверх или в комнату, где спал отец. Я всегда задумывалась: что же такое таинственное случается «наверху» и почему родители так волнуются, что я что-то там увижу? Мне кажется, именно эта уязвимость так шокировала и устыдила меня, когда я однажды заглянула в их спальню дома. Его обыкновенная человечность.
Когда отец спускался вниз, я целовала его в знак приветствия, и мы возвращались в офис, чтобы он ополоснул лицо и руки перед едой. Я накрывала на стол, аккуратно, на специальном предназначенном для этого столике в задней комнате. Если кто-то приходил к отцу во время обеда, я, гордая собой, выписывала чек, или докладывала ему о событиях в заднюю комнату. Отец считал еду слишком обыденным, человеческим занятием и не хотел, чтобы посторонние видели его жующим.
Если посетителей не было, я тихо сидела в углу комнаты и смотрела, как он ест. Отец был предельно аккуратен, косточки выкладывал в рядок на бумажной салфетке около тарелки. Иногда он поднимал глаза и замечал, что я за ним наблюдаю. Тогда он протягивал руку и давал мне кусочек мяса, щепотку риса или ложку подливы со своей тарелки.
В иной раз я сидела с книжкой, тихо читала, но ждала и втайне надеялась на угощение. Даже если я уже успевала пообедать, пускай тем же самым, или блюдо, которое он ел, мне не особо нравилось, вкус еды с отцовской тарелки всё равно имел особое очарование: аппетитное, волшебное, бесценное. Из этих вкусов состоят самые мои заветные, самые теплые воспоминания, связанные с отцом. А их немного.
Когда отец заканчивал трапезу, я прополаскивала бутылки. Тарелку и приборы тоже мыла, ставила на выделенную для этого полку и накрывала тканой салфеткой, которая там хранилась с определенной целью – защитить их от пыли. Я аккуратно упаковывала бутылки, укладывая их в продуктовую сумку, и брала у отца десять центов на обратный автобус. Целовала его на прощание и направлялась домой.
Порой за всё время пребывания в офисе мы едва ли обменивались парой-тройкой предложений. Но я вспоминаю эти моменты, особенно весной, как что-то особенное и очень приятное.
В Вашингтон, округ Колумбия, я впервые отправилась тем летом, когда должно было закончиться мое детство. По крайней мере, так нам всем говорили на выпускном после восьмого класса. Моя сестра Филлис тогда выпускалась из старшей школы. Не знаю, что в этом случае заканчивалось у нее. Но, чтобы сделать нам обеим подарок, вся семья отправилась на День независимости в Вашингтон, знаменитую и легендарную столицу нашей страны.
Тогда я
